Раиса Максимовна разрешила опубликовать здесь купированный ею текст «Искушающие взоры».  Авторский текст читатель может и не найти в библиотеках по названию альманаха. ISSN-кода нет. По персональному запросу могу дать ссылки на частных владельцев авторского текста. Только приватно и без права тиражирования.

 

*************************************************************************************

Литературно-художественный альманах «Горицвет» №№ 1-2 2001 г.

 

Владимир Ширяев

ИСКУШАЮЩИЕ ВЗОРЫ

 

или  «От цветущей сирени до первого снега...»

(из дневника)

 

О, Родина, в счастливый

И неустанный час

Нет лучше, нет счастливей

Твоих коровьих глаз!

Сергей Есенин

 

Далее текст от Р.М.

ИСКУШАЮЩИЕ ВЗОРЫ

(«От цветущей сирени до первого снега...»)

повесть-хроника

 

15 мая 1995 г.

Я - в начале лета. Я - среди зеленой травы, желтых одуванчиков, фиолетовых пионов и ярко-оранжевых жарков. Корни жарков я принес прошлой весной из леса, и они прекрасно прижились тут, в палисаднике, окружающем мой деревенский дом.

Этот дом в селе Усть-Стрелина я купил лет двадцать назад у местного пасечника и считаю, что совершил этим самый, пожалуй, разумный поступок в своей жизни. Сколько стихов написано мною здесь, «на лоне природы», сколько интересных мыслей пришло в голову!

Я сижу на скамеечке возле дома, слушаю, как оголтело поют птицы и с удовольствием думаю, что пробуду здесь до самой осени: такая возможность у меня сейчас есть. По не отложным делам буду на день-два наезжать в Кемерово - и тут же возвращаться назад.

Итак, впереди у меня - целое лето, и нужно с толком провести это время.

Я должен написать за лето хотя бы два десятка приличных стихотворений. Я обязан вырастить урожай тыквы, с выгодой реализовать его и на вырученные деньги издать новую книгу. Мне нужно вырыть яму для погреба и достроить баню. Банный сруб уже привезен из Кемерова и установлен мною еще в прошлом году. Но работы еще море: ни дверей в бане нет, ни потолка...

 

17 мая

Обнаружил сегодня утром, что расцвела сирень. Ее крупные светло-лиловые гроздья свешиваются с веток, источая умопомрачительный запах.

Сирень всегда, - как будто дым

от выстрелов по сердцу, -

 написал сибирский поэт Геннадий Карпунин и был совершенно прав.

Впрочем, другие растения не менее красивы. Не большие кусты, растущие рядом с моим крыльцом, покрыты золотистыми соцветиями. Это довольное редкое растение родом из Канады так и называется: «золотистая смородина» - из-за своего цвета. Плоды у нее небольшие, синевато-черные. Но как роскошно цветут, как благоухают эти кусты!...

Я только что вернулся из Кемерова. Ездил туда потому, что со мной произошел несчастный случай.

Копая грядки, сломал черенок лопаты. Надо насаживать новый. Я резко ударил лопатой по срубу новой бани, пытаясь освободится от остатков старого черенка. И случилась так, что, отскочив, металлическая часть лопаты ударила меня прямо по лицу, и своим острием разрезала мне верхнюю губу.

Галя Алексанина, соседка, осмотрев мою рану, сказала, что, если не наложить срочно швы, я до конца своих дней останусь с заячьей губой.

И поплелся я за восемь километров – в деревню Медынино, откуда ходит автобус до Кемерова. Трясся в автобусе полтора часа. А в городе, в травмпункте, мне сказали, что у них для зашивания слизистой нет нужных ниток. И направили меня в областную больницу, и только там, наконец-то, мою губу заштопали (наложили семь швов).

И вот стою я на крыльце своего домика и думаю, что все хорошо, а что хорошо кончается. Хорошо, что лопата саданула меня всего лишь по губе, а не, скажем, по глазу. Вдыхаю запахи сирени и золотистой смородины. И слушаю кукушку:

- Новую книгу издать я смогу?

- Угу.

- Слишком я часто в стихах своих лгу?

- Угу.

- В ступе, наверно, я воду толку?

- Угу?

- Лучше из города я убегу,

Домик построю на берегу.

Буду собирать на лугу…

- Угу, угу, угу.

- Перед Природой я буду в долгу,

Больше ни разу в стихах не солгу.

Даст мне Природа правдивости дар? -

- Кар! Кар!…

 

Вот такие строки родились у меня я после долгого перерыва. И еще – недавно из Москвы пришла бумага извещающая, что меня приняли в СП. И я написал «Песню членов Союза писателей России»:

Итак, теперь я – член,

И мне не страшен тлен.

Забвение мне больше не грозит.

Спасешь меня от бед

Ты, членский мой билет.

Как от тебя бессмертием разит!

 

Читал я много книг,

но лучшая из них –

билет мой членский, в этом сознаюсь.

И даже Пушкин сам

Об этом написал:

«Друзья мои, прекрасен наш союз!..»

 

Мой друг, ты тоже член?

Тогда грустишь зачем?

Нас ожидает славы сладкий плен.

А кто еще не член, -

Тот человек взамен,

взамен признания большой получит член.

Вроде смешно получилось. Но смеяться мне нельзя, так как губа моя зашита и очень болит, если улыбнешься. И разговаривать мне очень больно, и есть.

Ну что ж, воздержусь от всего этого. А то я в последнее время чересчур растолстел. Поголодаю. И болтать поменьше не мешало бы.

А не писал я стихов потому, что уже почти год не вырывался в свою избушку (только тут они у мне рождаются). Был занят редактированием чужих книг. Надо сказать, мы это дело сейчас неплохо поставили. Если автор выкладывает деньги (миллиона два), то месяца через три-четыре он получает готовую книжку. В этом году под моей редакцией вышло семь книг. В том числе и повесть прокурора Николая Мамаева, внутреннюю рецензию на которую я написал еще семь лет назад: это, мол, драма идей и т.д. Получив книжку, прокурор сказал, что это - самый счастливый день в его жизни. Конечно же, мне было очень приятно. А ту рецензию я напечатал в «Кузнецком крае», доставив тем самым прокурору еще несколько приятных минут.

Только благодаря тому, что весь последний год я простоял у издательского руля, удалось мне издать и свою книжку – «Мыслящий камень» (Название этой книги пародирует название сборника Валеры Зубарева «Мыслящий огонь». И под «Мыслящим камнем» я подразумевал именно Валеру).

Занятия книгоиздательские были, конечно, для меня весьма полезны. Ведь сейчас никто не будет беспокоиться о пишущей братии, кроме нее самой. Но эти занятия здорово подорвали мое здоровье, которое и так ни в дугу.

Печатал я книжки в топографии города Березовского – там цены гораздо ниже, чем в кемеровских типографиях. И, уезжая туда и проводя в Березовском по нескольку дней подряд, я забывал о своем псориазе, не принимал лекарства, не мазался мазями, - и псориаз тут же давал о себе знать. Особенно, если к тому же я выпивал рюмочку-другую. На псориаз стала накладываться болезнь вроде астмы – сильнее сердцебиение, чернота в глазах, одышка, страшные головные боли…

Вот я и решил на время завязать с книгоиздательской деятельностью. Впрочем, я взял сюда, в деревню, несколько рукописей для редактирования. – Саши Глазырина из Осинников (город на юге Кузбасса) и Гены Горюнова из Анжеро-Судженска. И того и другого я хорошо знаю, у каждого из них издано по одной книжке. Я давно убеждал обоих наскрести денег на второй сборник. И вот, вроде наскребли. Правда, деньги они пока еще не перевели на СП. Но рукописи предоставили.

 

Через несколько дней

А сегодня - расцвели рябинки. Их тут у меня – целая аллея. Ее лет десять назад посадил мой друг Гена Полицын, большую часть жизни проведший в тюрьмах и ставший интересным прозаиком. Выросший в детском доме (при живых родителях), он разузнал, наконец, что его мать (русская) живет в одной из горно-алтайских деревень, а отец (алтаец) растворился на просторах нашей страны. И Гена поехал в эту деревню, и уже несколько лет живет там, не делая больше никаких попыток угодить за решетку. Хотя мать его в детстве бросила, он испытывает к ней самые нежные сыновние чувства, дружит он и со своими братьями и сестрами, родившимися, правда, от другого отца и тоже живущими в том же горно-алтайском селе – Банново. Это село расположено в Усть-Коксинском районе, который, между прочим, считается Меккой рериховцев. Сам Николай Рерих и его Елена были там. И сейчас там нередко проводятся международные симпозиумы. Все хотел я туда съездить, но теперь, будучи тыквоведом, вряд ли смогу вырваться.

Этому Гене я стихотворение посвятил, опубликованное в моей книге «Времечко желанное» (Кемерово, 1993 г.):

Вот она, алеет

Генина Аллея.

 

Я еще не позабыл,

кто в моей деревне пыльной

те рябины посадил.

И они не позабыли.

 

Потому от века Русь

все поет про гроздь рябины, -

что у этих ягод – вкус

нашей горестной судьбины.

 

Гена, слышу каждый вечер,

стоя на своем крыльце,

как рябины что-то шепчут

о посаженном отце.

 

Да, частенько перед глазами встает у меня этот Гена. Этакий алтайский батыр – высокий, смуглый, кареглазый, широкий в плечах и тонкий в талии, отважный, великодушный и очень нервный, вспыльчивый. В каких только переделках мы с ним не бывали. Правда, благодаря мне Гена и Креков поступили в ШРМ (директором вечерней школы был мой приятель). Они записались туда и потом больше ни разу не появились в школе. Экзамены за Гену сдавал Саша Катков, закончивший Лейпцигский университет, за Крекова – я. Сдали. (Правда, не очень хорошо – четверочки и троечки)

В свое время, в возрасте лет двадцати ‑ двадцати пяти, Гена Полицин написал замечательную вещь – повесть «Незаметный возраст» – о своем беспризорничестве. Я эту повесть чуть было не пробил в печать. А потом Гена за пьяную драку опять сел, и повесть затерялась где-то. Очень жаль.

Время от времени Гена присылает мне с Алтая свои новые вещи – есть и очень даже неплохие, но, увы, для их издания нужны деньги, а ими Гена, к сожалению, не располагает.

А блатная кличка у Гены – Маршал. Когда я удивился, что его так громко кличут, Гена объяснил, что приклеилась эта кличка к нему еще в детстве. В их детском доме был директор-садист. И под руководством Гены ребята устроили восстание. Снялись с места и ушли в ближайшие леса. Там они из картона вырезали для себя знаки различия и нашили их себе на плечи и рукава. Гену они назначили Маршалом. Вот за это маршальство Гена и получил свой первый строк – два года «малолетки».

А сейчас Генина аллея не алеет, а белеет – цветет. Над бело-желтыми соцветиями, источающими медовый запах, летают пчелы – их держит мой сосед. Праздник сейчас у пчел. И у бабочек и прочих насекомых. Я заглянул внутрь одного из рябиновых соцветий – в нем, оказывается, копошатся миллионы мельчайших мушек. Вот счастливые! Купаются в нектаре, плавают в нем.

На Томь, что ли сходить? Искупаться? Но вдруг на солнце наплывает темно-фиолетовая туча, гремит гром, и на меня и на растения обрушивается летний ливень.

 

НАЗАВТРА

Когда я побывал в Кемерово, меня там поджидало письмо от Ильи Фонякова из С-Петербурга. Мы с ним ни разу не виделись. Но с тех пор, как он редактировал (издалека) мою первую книжку, мы исправно переписываемся. Я посылал ему недавно «Мыслящий камень», - и он тут же ответил. Хвалит. Обещает где-нибудь упомянуть. Было бы, конечно, здорово. Особенно – если бы в своей «Литературке» упомянул!

Фоняков также передает привет художнице-экстрасенсу Тане Григорьевой (я посылал и ему Танины рисунки).

Вот, передо мной - ее рисунки. Они удивительны. Но самое удивительное: за день Таня может состряпать невероятное количество рисунков, каждый из которых сделал бы честь опытному графику. Пишет она и тексты на каких-то непонятных языках.

И еще один дар у нее проснулся. Накладывая на человека руки, она тут же определяет – какие внутренние органы у этого человека больны. Диагноз ставит мгновенно и безошибочно. Потом она своими руками лечит – и небезуспешно.

Кто-то у меня спрашивает: не положил ли я глаза на эту Таню? Не хочу ли я сделать ее своей любовницей? Нет, конечно. Хотя женщина очень миловидная. Думал ее женить на Крекове (Вернее, выдать за него замуж. Наш гений уже ушел от своей Альбины, о которой речь впереди) или, в крайнем случае, женить Таню Григорьеву на А. (поэт и журналист, мой старый  товарищ). Этот А. частенько приходит к нам с Раей ночевать – его не пускает домой жена. А если и пускает, то зверски бьет. Приходит всегда в разорванной рубашке.

- Это она, моя жена, рубашку на мне разорвала, - жалуется он. – У нее пальцы очень сильные. Она - пианистка, в музыкальном училище преподает.

Спит у нас А. Всегда, одетый, прямо на полу. Бьется при этом об пол головой и несет какую-то суицидную чушь. И в стихах его новых появились суицидные мотивы. Очень печально на А. смотреть.

Креков Тане как-то не приглянулся. А вот А.– совсем другое дело. И стоило мне их познакомить, как они тут же сошлись. Наверное, потому, что у А. очень красивые глаза зеленого цвета.

И с тех пор, уже, наверное, около года, А. живет у Тани Григорьевой. Месяца два назад они официально зарегистрировались.

- Фея! – восторженно повторяет он. - Это настоящая фея! И главное, она меня не бьет!

Ну что ж, это очень даже немаловажно. И я очень рад за А.

Только вот живут они с Татьяной Григорьевой бедненько. Ютятся в одной из комнатенок двухкомнатной Таниной «хрущевки», – а в другой комнате – двое ее детей-подростков – мальчик и девочка. А. оставил своей жене четырехкомнатную квартиру, хотя, как минимум, мог «отсудить» себе хотя бы комнату. Она, эта драчливая пианистка, живет теперь в этой огромной квартире вдвоем  со своей шестнадцатилетней дочерью. Вторая дочь А. учится в университете на третьем курсе, а живет в отдельной однокомнатной квартире, которая год назад досталась А. по наследству от деда.

Книжка А. вышла лет пять назад называлась «Прожиточный минимум». Впрочем, их с Таней доходы и до прожиточного минимума не дотягивают. Он в своей городской газете получает тысяч триста, тысяч триста приходит Тане алиментов. С ее рисунками никакого бизнеса не выходит, знахарская практика тоже очень маленькая, да сейчас эти дела и преследоваться стали.

Кемеровские художники, как я и предполагал, Таню к себе и на пушечный выстрел не подпускают. Ведь ее существование девальвирует их напряженный труд. И они, конечно, по-своему правы.

Оформила она несколько книг – очень неплохо получилось, но за эту работу не получила ни копейки. Кстати, в этом деле – в оформлении книг – Таня невероятно продвинулась. Раньше она сама не знала, что выйдет из-под ее руки. А теперь навострилась рисовать на тему определенного стихотворения, или рассказа. И сейчас какая-то связь Таниного рисунка с произведением, которое она иллюстрирует, как правило, прощупывается. И выходит очень интересно. На мои стихи сделала серию рисунков…

Коля Сидоркин, глядя на ее рисунки, только крестится. И у многих реакция аналогичная. Сначала набросятся, любопытствуют, а потом:

- Это, наверное, не от Бога, а от дьявола. Еще заболеешь от этих рисунков.

И говорят так уверенно, как будто сами – от Бога. Коля-то Сидоркин – хоть верующий…

В той области, что работает Таня Григорьева, она, конечно, не первая и не последняя. Называется это психографией, я об этом не раз читал и слышал. Психография – это рефлекторное, автоматическое письмо, бессознательное создание произведений искусства.

Конечно, профессиональным художникам обидно: порой годами бьются над созданьем одной-единственной вещицы. А тут у этой девицы, словно с конвейера, сходит шедевр за шедевром. Причем, девица для создания этих шедевров не предпринимает ровно никаких усилий.

Но ведь, при всем уважении к этим труженикам искусства, важен результат. А рисунки Тани Григорьевой явно обладают «эстетической ценностью». И для науки представляют огромный интерес.

На таком вот феномене женился мой друг А. И мне бы хотелось, чтобы у Тани и А. было все хорошо – чисто по-человечески, а уж искусство и наука – это дело второе.

Недавно я вычитал, что некоторые стихи Анны Ахматовой тоже родились психографическим путем (Например, стихотворение «Когда человек умирает, изменятся его портреты…» Такие стихи, по словам Ахматовой, писались зараз, сами собой, как бы помимо воли автора. Стоят они в ее книгах рядом с другими, «обычными» стихотворениями. И нас, читателей, волнуют и те, и другие.

Я уже упомянул: кроме рисунков, из-под Таниной руки выходят и тексты, написанные на каких-то непонятных языках.

И вот один из этих текстов расшифровал не кто иной, как мой приятель и собутыльник Саша Катков. Он был с жуткого похмелья и, когда я подсунул ему григорьевский текст, он, ничего толком не поняв, начал переводить, думая, что я прошу его сделать кому-то контрольную работу по иностранному языку, немецкому. Только потом он понял, что текст – не на современном, а на архаическом, средневековом немецком, написан готическим шрифтом.

Вот перевод этого текста: «Постоянно повторяю! Пусть ваша совесть соответствует глубине вашего сердца. Будьте достойны частички вашего сердца, которая болит и требует себя повсюду.

Я не виновата. Будьте гордыми. Я говорю, исходя из этого. С уважением» – подпись неразборчива.

Смысл, конечно, очень смутный. Но ведь не полная же бессмыслица.

 

Через несколько дней. Вторая половина мая.

Плыву по течению лета, и это путешествие мне очень нравится. Улыбаться по-прежнему очень больно: швы на губе заживают медленно. Но нет худа без добра. Моя рана послужила толчком к написанию двух новых стишков (после долгого перерыва я очень медленно, со скрипом начинаю выдавать что-то рифмованное).

Вот первый из этих двух опусов:

          ***

Вычитал я где-то:

раньше у студентов

считалось высшим шармом

иметь по больше шрамов.

 

Как ордена носили их…

Специально наносили

себе студенты раны,

что появлялись шрамы.

 

Не проявлял заботу я,

чтоб шрамы заработать.

Но вышло, что на мне

живого места нет.

 

Друзья, скажу вам прямо:

я в этих самых шрамах –

ну, вылитый бандит!

Да, этакая морда

теперь совсем немодна.

…И каждый шрам – болит.

А вот второй опус, на эту же тему:

* * *

…А рана – рваная,

весьма неровная.

Стою над ванною,

харкаю кровью я.

 

Я – нрава доброго.

За что ж мучения?

Везет мне здорово

на приключения.

 

Рыдать? Печалиться?

Так получается:

где я, – там что-нибудь

да приключается.

 

И под сорочкою

покрыто рваными

все тело шрамами,

как книга – строчками.

 

Зашьют – ведь вскорости

хирурги явятся.

В печальной повести

строка прибавится.

 

День – воскресение.

Листки весенние.

…Когда ж спасение

от невезения?!…

Легкие белые облака плывут по синему небу, как черемуховый цвет – по Томи. И опять целыми днями кукует, неугомонно кукует кукушка.

 

Назавтра

Этой зимой я купил двухтомный роман Де Сада «Джульетта», и вот, будучи в городе, прихватил его сюда с собой. Ни разу не читал знаменитого маркиза. Но несколько раз встречал в серьезных научных изданиях статьи Виктора Ерофеева, который утверждает, что маркиз де Сад - великий писатель. Что ж, посмотрим…

 

Через несколько дней

Прочитал «Джульетту» – с пятого на десятое, ибо читать подряд не было никаких сил. Какая мура! Если Виктор Ерофеев считает маркиза де Сада великим писателем, что этот Виктор тоже, наверное, какой-нибудь садист.

Кстати, почти все сексуальные сцены де Сада невыносимо скучны. Одна повторяет другую, люди у него просто фигурки из картона и папье-маше, а льющаяся ручьями кровь – клюквенный сок.

Впрочем, довольно ярко выписана сцена, которой весь этот огромный двухтомный роман заканчивается.

Дело обстоит так. Кампания отъявленных развратников надругалась над невинной девушкой и теперь думает: то ли убить ее тут же, в замке, где они хором насиловали ее, то ли отправить ее на все четыре стороны?

Начинается сильная гроза. Развратники, наконец, решают выгнать девушку под дождь.

И, едва девушка выходит из замка – изнасилованная, избитая, обобранная до последнего су - как вспыхивает молния и убивает ее на месте.

Вот такую награду получила эта девушка за свою добродетель.

Развратники торжествуют. Они давно утверждали, что, что никакого Бога не существует. Ибо, если бы Бог был, разве допустил бы он это?

Представляю, как действовала эта сцена на молодые умы конца восемнадцатого столетия, уже тронутые вольтерьянством. Нравился «садизм», конечно же, немногим, но атеистическое воздействие романов де Сада, было наверняка огромным.

Знакомство с де Садом послужило толчком для написания нового стихотворения. Вот оно:

Читая де САДА

Я с книгой на лавку присяду,

где парк от черемухи бел.

Читаю маркиза де Сада,

чтоб в знаньях заполнить пробел.

 

Гляжу то вокруг – на красавиц,

то вниз – на чернеющий лист.

И думаю: «Вот начитаюсь –

Стану ужасный садист.

 

Захлопнуть ли книгу маркиза?

Собьет же с пути, паразит!

…А впрочем, нам после марксизма

уже ничего не грозит.

 

А теперь, чтобы отойти от де Сада, буду перечитывать Анну Каренину, которую взял с собой. Давно не брался за эту книгу, уже и забыл, о чем там речь.

 

Назавтра

Читаю «Анну Каренину». Очень интересно. И на тему этого романа тоже написалось стихотворение:

                * * *

…И верными быть обещали.

И верными стали б уже,

когда б вас порой не смущали

нелепые уши мужей.

 

Пускай – неуклюжие уши.

Так что ж с ними делать теперь?

Но женские нежные души

их вида не в силах терпеть.

 

«Идите!»– Каренин отрезал

и тут же от горюшка сник.

…А если бы уши отрезал,

то Анна осталась бы с ним.

Тоже каким-то садистическим получился этот стишок. Маркиз, видимо, все еще продолжает на меня влиять.

 

Через несколько дней. Конец мая – начало июля.

Солнце, щебет птиц. По ветру летят лепестки «огоньков» – жарков. Они уже отцветают.

А сирень уже почти отцвела. И рябина. А калина зацвела только сегодня ночью – на ней ослепительно-белые, душистые, очень красивые соцветия.

Улыбаться мне по-прежнему очень тяжко – ноет зашитая хирургами губа. Но как мне было сегодня не улыбнуться: наконец взошла моя тыква!

В этом году я, кроме той тыквы, что обычно сажу – желтой, огромной не знаю, как по-научному называется этот сорт, – я посадил еще и «мраморную» тыкву. Кожура у нее зеленовато-серого, действительно, мраморного цвета, а мякоть – оранжевая, очень сладкая и ароматная. Этот сорт гораздо вкуснее того, который я привык сажать. Но тот, правда, смотрится более броско.

И картошка взошла. Сегодня весь день боронил: разгребал граблями землю меж рядами взошедшей картошки и тыквы. Решил бороться с сорняками, когда они еще в зародышевом состоянии. Так рекомендуют.

Да и кукуруза тоже взошла – канадская, которая вызревает даже в нашем климате.

После тыквы люблю ее, канадскую кукурузу, больше всех растений. Прекрасен вид очищенных початков, похожих на золотые пчелиные соты. В августе, когда они созревают, отпадает забота о хлебе. Отваривай початки в подсоленной воде – и ешь.

 

Назавтра

Этим летом я еще ни разу не рыбачил. А мой сосед Гена,  один из трех братьев Алексаниных, – они все мои соседи – сообщил, что поймал сегодня утром тайменя. На живца. Взвесил рыбину на  безмене – пять килограммов.

Что-то давно я не слышал о тайменях на Томи. Ведь таймень – рыба очень благородная, живет только в чистой воде. Неужели очищается наша многострадальная Томь? Может быть. И – не усилиями экологов. Ведь половина кемеровских заводов стоят из-за экономического бардака. Рабочие не получают зарплаты по полугоду и больше. Но для рыбы это очень хорошо. Ядовитых отходов в Томь сбрасывается теперь гораздо меньше.

Этот Гена Алексанин, что поймал тайменя, болел раком. Одно время, года три назад, он выглядел – краше в гроб кладут. Но – сделали ему операцию, вырезали три четверти желудка, а потом жена поила его целебными отварами с медом. И Гена выздоровел!

Он сейчас выполняет всю тяжелую работу по хозяйству как вполне здоровый мужик. И тайменей вот ловит.

А ведь его братья признавались мне, что совсем было уже собрались хоронить его, Гену.

Одно время я сильно враждовал со старшим из братьев Алексаниных – Витей-фермером. У него за несколько километров от нашей деревни, в другом, Юргинском районе, пятьдесят гектаров земли. Так нет же, мало этого ему было, начал и меня теснить.

Да, у меня с ним очень сложные отношения были. За околицей я садил каждую весну и осень рябинки – «чтобы никакой дурак не занял пустой клочок», - а Витя ездил по этим рябинкам на тракторе. Именно он и захотел занять этот клочок пустующей земли. Ругались мы с ним. И, что самое интересное, его братья были на моей стороне.

Но теперь, слава Богу, все разрешилось. Оказалось, что в нашей деревне пустующая земля еще есть. И администрация разрешила Виктору занять большой, соток на сорок, участок земли по соседству. Он отгородил его высоченным забором, распахал, посадил там картошку и теперь строит там новый дом.

А в том доме, расположенном рядом со мной, двухэтажном, разделенном на две половины, живут две семьи – Витина и Сашина, младшего брата. Им, конечно, тесно. И Саша теперь тоже взял неподалеку еще один участок и тоже строит себе новый дом. «И врагу своему не пожелаю строить дом на двоих!» - говорит Саша. И они с Витей хотят продать старый, двухэтажный дом, как только переселятся в новые жилища.

Но главное, мы теперь с Витей не враги. И он сегодня, затопив баню, позвал меня мыться. Наверное, не смогу принять его предложение из-за своей заштопанной губы. А так хотелось бы попариться.

Надо мне о своей бане думать! Старая уже совсем разваливается. Сруб куплен, и уже почти установлен, куплена и новая печка, и даже бетонный фундамент сделан мной для новой бани прошлым летом. Но дальнейшие работы требуют некоторой квалификации, которой я абсолютно не обладаю.

 

Назавтра

Осыпается сирень, и с тюльпанов летят алые лепестки. Но продолжают цвести мои рябинки, и мне хочется, как мошке, забраться в одно из соцветий и жить там среди пыльцы и нектара.

…Все было ново и ничье –

Сирень и смех в гортанях окон.

Затем на девичье плечо

Пролился светло-русый локон.

Был мною этот миг открыт…

 вспомнились мне стихи Виталия Крекова. Разве не замечательно передана в этих строках чувственная, плотская красота мира?

Но Крекову этой красоты мало. Он знает, что есть красота высшая. И продолжает стихотворение:

Был мною этот миг открыт…

За искушающие взоры

я знал: мой век не пощадит

меня пощечиной суровой.

 

За то, что буду я ласкать

Его дитя, его невесту, -

Меня он будет призывать

К немыслимому совершенству.

Чувственная красота вызывает тоску по красоте другой, небесной. Ну кто еще из наших классиков мог написать? Да никто! Пушкину было достаточно земной красоты.

Кстати, о Крекове, о его матримониальных делах.

Были мы как-то с Таней Григорьевой в областном музее. Я хотел помочь ей устроить там выставку ее рисунков. Работники музея (в основном, конечно женщины) были о Тане уже наслышаны – читали мои материалы о ней, так что приняли нас очень приветливо. Я как-то сразу разговорился (и подружился) с одной из сотрудниц, женщиной лет сорока пяти, отвечающей за космическую экспозицию музея. Она любезно предложила называть ее просто Любой, ну, а я Володей отрекомендовался. Люба немного удивилась, что я знаю о Кондратюке – одном из отцов космонавтики, идеи которого по своей значимости не уступают, пожалуй, идеям Циолковского, а мне очень понравился ее космический раздел. Ведь многие космонавты родом из Кузбасса – Леонов, Волынов, например… Люба со всеми знакома. В Звездном городке она бывает часто - и все время привозит оттуда интересные вещицы и литературу, пополняющие ее космическую композицию.

Но окончательно мы подружились с этой Любой, когда она узнала, что я пишу стихи. Она, оказывается, читала ту поэтическую антологию - «Дороже серебра и злата», где напечатано мое стихотворение: «Тот, кто вовремя взялся за ум...». Они, музейные работники, сразу узнали в герое этого стихотворения - бывшем «куме», ныне возглавляющем «Мемориал» - Виля Рудина, который им надоел хуже горькой редьки, - и мое стихотворение доставило им немало веселых минут.

- А вы, Володя, Крекова знаете?... - осторожно спросила Люба.

- Конечно! Это наш самый лучший поэт! Гений!

- Да? Серьезно? А вот на нас он произвел какое-то странное впечатление.

И Люба рассказала, как наш Креков сватался к одной из работниц музея - гардеробщице. Это, правда, была не простая гардеробщица, а племянница бывшего председателя облисполкома.  Креков, как всегда, хотел породниться с начальством. И, как всегда, из его сватовства ничего не получилось.

- Мы очень любопытствовали, - что это за поэт такой знаменитый? - рассказывала Люба. - Ну, собрались мы, четверо сотрудниц музея. И очень нас Креков разочаровал.

Во-первых, он принес с собой шесть бутылок водки. Выпил сразу два полных стакана и окосел. Матерился, как сапожник, пел песни и обнимал нас всех подряд. Невеста была в ужасе и тут же его отвергла. Мы решили, что Креков-пьяница, грубиян и бабник!

Я пламенно начал уверять Любу, что это вовсе не так. Что Креков - честнейший, чистейший и гениальнейший человек. И, может быть, мои слова возымели какое-то воздействие. Ибо совсем недавно я узнал, что Креков женился на зам. директора нашего областного музея, подруге этой самой Любы. Зовут ее Ниной Гусевой.

Я с ней пока не знаком, но ее видел Коля Сидоркин. Он заходил недавно к Крекову в общагу, где Виталька ютится со своей матерью. Говорит: видел в их комнатке молодую женщину. «Статная такая, высокая, спокойная». Стряпала и за матерью Виталия ухаживала.

Ну что ж... я очень рад.

 

Назавтра

Каждый день повторяю в уме свою программу-минимум на это лето: надо вырыть новый погреб - старый обваливается, надо достроить баню.

Может, Ковшова на помощь позвать? Не очень бы хотелось. Ибо мы, когда соберемся вместе, имеем тенденцию жутко напиваться. А этим летом я решил вести более или менее трезвый образ жизни.

А мой старый друг,  художник и полиграфист Коля Сидоркин, - сам по горло занят. Метрах в тридцати от моего участка он строит дом. Громадный. Наверное, десять на десять. Коля уже выложил коробку из шлакоблочного кирпича, и теперь они с тестем устанавливают стропила. Дом одноэтажный, но, судя уже по первой стропилине, крыша будет очень высокой, и там, в чердачном помещении, можно будет хоть дискотеку устраивать для Колиных детей.

За стропилами Коля с тестем ходили в лес - рубили там осины. Нахватали там клещей, которых - скажу честно - я страшно боюсь. Когда я ходил еще в детский сад, жила в нашем доме четырнадцатилетняя девочка, чрезвычайно красивая. Эту девочку укусил энцефалитный клещ, - и через несколько недель она умерла. В гробу выглядела девяностолетней старухой. На всю жизнь запомнились мне ее похороны, и с тех пор при виде клеща меня пробирает дрожь. Стараюсь весной поменьше ходить в лес. Но, конечно, и на приусадебном участке можно их нацеплять. Цепляю - все пока благополучно обходится.

А Коля с тестем клещей нисколько не боятся. Снимают их с себя и жгут на пламени спички.

С Колей Сидоркиным мы знакомы с 1972 года. Я зашел однажды в общагу кемеровского пединститута - навестить Володю Лосева, исключенного из Томского университета за вольномыслие, а потом восстановившегося в Кемеровском педе. Володя познакомил меня с парнишкой-второкурсником, живущим с ним в одной комнате - Колей Сидоркиным. Все стены этой комнаты были увешаны изображениями Иисуса Христа, сделанными очень талантливо. Выполнил эти изображения Коля. Я тогда впервые увидел молодого человека, искренне верующего в Бога.

Я сначала сомневался, что он действительно верит - сам-то я был ярым атеистом, и христианство казалось мне просто смешным суеверием. Но вскоре я убедился, что Коля не притворяется. По словам Коли, Иисус Христос явился к нему в отрочестве - и не во сне даже, а прямо наяву, - и с тех пор он его рисует, пытаясь запечатлеть именно таким, каким он его тогда увидел.

Я тогда был редактором строительной многотиражки, жил в общаге, где занимал отдельную комнату. Вскоре в эту же общагу перебрался и Коля Сидоркин. Он перевелся на заочное отделение и устроился художником в один из строительных трестов. Виделись мы с ним тогда каждый день.

Был я тогда, повторяю, заядлым атеистом. И мне почему-то казалось, что все верующие люди в чем-то ущербны. Что они находятся в каком-то добровольном рабстве - унижены, безвольны, что у них отсутствует чувство юмора и т.д. Но на примере Коли я убедился, что это вовсе не так. Вера в Бога нисколько не мешала ему воспринимать жизнь во всей ее полноте.

Коля писал стихи:

                  * * *

День был неяркий, но пылкий,

солнце парило и жгло.

В окнах дымились опилки -

так, что потело стекло.

 

Кряжистый дед на крылечке

внуку ружьишко строгал.

Тот, спрятав голову в плечи,

суть мастерства постигал.

 

Дню отдавая на пробу

теплую хлебную сласть,

стряпали пышные сдобы

бабы, смешно суетясь.

 

Лес зеленел и смеялся,

звонко роняя себя

внучке на круглые пяльцы

и вышивался, клубясь...

И сейчас мне это стихотворение нравится. Точных художественных деталей в нем пруд пруди. Яркое, сочное, вкусное.

Но еще лучше у Коли получалась проза. Он тогда очень увлекался Буниным. Любимыми его рассказами были «Петлистые уши» и «Сны Чанга». Один из Колиных рассказов - «Ехали цыгане...» - о раннем детстве - написан именно «по-бунински» - в такой, скажем так, импрессионистической манере - уверенной рукой сложившегося прозаика, а ведь Коле Сидоркину в ту пору было всего лишь девятнадцать лет. Я с некоторой завистью думал, что при таком темпе (один рассказ в месяц) он годам к тридцати напишет целое собрание сочинений.

И я надеялся, что меня признает человечество, хотя по сравнению с Колей я сильно проигрывал: мне было уже двадцать три года!

Это было чуть ли не самое счастливое время в моей жизни. Наша общага стояла в самом центре Кемерова, работа в многотиражке строительного треста (он находится в двух шагах) занимала у меня совсем мало времени, у Коли - и того меньше; вольными птицами были мы тогда.

Днем загорали на городском пляже или на крыше нашей общаги, оттуда весь город был виден, как на ладони. И всегда мы с Колей сочиняли что-нибудь - стихи, прозу, драматически сценки. В соавторстве. Кроме него, я делал это только с Мишей Орловым (Кстати, вскоре Коля познакомился с Мишей. Мы с Колей плавали на «Заре» в Томск - это была целая эпопея, - и они познакомились там).

Вечером мы с Колей шли в кафе «Улыбка», расположенное рядом с нашей общагой. Хорошенько клюкнув, потом сидели на скамеечке возле райисполкома и мечтали.

Коля начал писать роман, первая фраза которого звучала так: «Я живу в большом сибирском городе» (дальше этой фразы роман почему-то не шел). Однажды Коля написал стихотворение, посвященное мне. Запомнилась первая строфа:

Презревший богему, мой друг,

В редакции в кожаном кресле

ты спишь. Просыпаешься вдруг

донесшейся с улицы песней...

«Презревший богему» - это потому, что имелось в Кемерове литобъединение, которое исправно посещал, например, наш приятель Володя Лосев, но мы с Колей чувствовали какое-то инстинктивное отвращение к литературным объединениям (я не знал, что через два года сам возглавлю городское лито), кресло стояло в редакции моей многотиражки, там я частенько ночевал. Редакция была расположена в здании возле городского сада, где по ночам гремела музыка и не давала мне спать.

Я тоже посвятил Коле два стихотворения.

Первое - «Художник»:

...Когда же, сплюнув «козью ножку»,

ты быстро кисточку берешь, -

на гангстера из Коза Ностры

немножко в профиль ты похож.

 

Ты кистью кровожадно тычешь

во вздрагивающие холсты!

Учти, что в этой страшной стычке

сегодня победитель - ты!

 

Но это только на минуту...

Вновь обретают смысл слова,

и я прошу тебя: «А ну ка,

сходи за пивом, Синева!...»

Синева - это аббревиатура из Колиных имени-отчества-фамилии: Сидоркин Николай Васильевич. Таков был у него псевдоним. Коля поначалу писал: Синива, но потом все-таки «и» на «е» переправил.

А второе стихотворение было написано в день Колиного двадцатилетия:

* * *

Зайду к тебе я поутру,

как будто в светлую аллею.

Скажу: «Позволь, зеленый друг,

тебя поздравить с юбилеем.

 

Дожди? Не надо унывать!

Ты скоро вырастешь, наверно,

Пускай струится синева

В твоих романах и новеллах.

 

Душа нам для того дана,

чтобы вобрать все краски лета

и на кострах сгореть дотла,

согрев печальную планету.

 

Но обретаем счастье мы

лишь в этой участи огромной!...

...И ты в ответ мне зашумишь

из будущего пышной кроной

Двадцать два года прошло с тех пор. Собрание сочинений Коля почему-то не написал. Его жена Таня подсмеивается над ним: «Из-за меня». Но дом, который строит Коля - он виден из окна мой избушки - этот дом стоит собрания сочинений.

Итак, мы сидели с Колей на лавочке между общагой, райисполкомом и кафе «Улыбка». Время от времени заходили в кафе и, приняв там дозу, опять выходили в теплый летний вечер и продолжали свою беседу.

- А знаешь, - сказал Коля. - Мне сегодня в голову пришла интересная мысль. Ты знаешь, в каком году умер Бунин?

- В тысяча девятьсот пятьдесят третьем. Ну и что?

- А то, что в этом году я родился!

 

Через два дня

Отвлекли меня в тот день. Пришел один из соседей - Паша, не так давно поселившийся в нашей деревне - и силой увлек меня в свой дом. У Паши, оказывается, день рождения. Пришлось принять участие в празднике. Впервые в жизни пил коньяк «Наполеон». Пить можно.

Эта выпивка выбила меня, конечно, из колеи, но зато я поближе с Пашей и его женой Ниной познакомился.

Я ведь эту Нину немножко знал. Давным-давно, когда мы с Мишей Орловым только еще вселились в этот деревенский дом, мы познакомились с молодой парой - нашими соседями. Нина - замечательная красавица польского типа - была студенткой мединститута, ее муж, тоже очень красивый парень - учился в политехе. Вернее, нашими соседями были родители Нининого мужа - тетя Маша и дядя Гриша, купившие в деревне дом и проводившие здесь большую часть времени. А их сын со своей женой Ниной приезжали сюда на «москвиче». Этот «москвич» сыграл роковую роль в их судьбе. Нинин муж вскоре попал на нем в аварию и погиб. Через несколько лет Нина вышла замуж за Пашу, и они, Паша с Ниной, купили небольшой сборный домик, который и установили рядом с домом родителей ее погибшего мужа. Я через тетю Машу (бывшую Нинину свекровь) передал им свою новую книжку. И вот они пригласили меня на день рождения.

Паша оказался парнем хоть куда - разбитным, открытым, щедрым. Он, оказывается, в Магадане лет десять жил (не сидел, вольнонаемным был). И еще у нас с ним оказалась общая тема для разговора - он, выросший в Кемерове, хорошо знал нашего Лауреата Государственной премии Александра Волошина - автора романа «Земля Кузнецкая». И я Александра Никитича знал, бывал не раз у него в гостях - мужик был исключительного благородства. И у Паши, который как и я, оказывается, немало выпил с Волошиным, остались от него самые теплые воспоминания.

- А почему ты на своей книжке надписал: «Нине и Павлу»?! - кричал Паша, когда мы уже хорошо подпили.

- А как же? - защищала меня Нина. - Мы ведь с Володей были знакомы, когда я тебя и знать не знала.

Но договорились, что следующую книжку я подпишу так: «Паше и Нине».

Нина, оказывается, работает заместителем главного врача нашей городской клиники. Выходит, там теперь блат у меня - дай Бог им не воспользоваться.

Впрочем, уже воспользовался. Рассказал Нине о том, как я рассек губу. И она при помощи обыкновенной бритвочки, окунув ее в водке, сняла мне швы. А я уже собирался в город ехать, чтобы сделать это.

А Павел оказался к тому же еще и заядлым рыбаком. Договорились, что на днях мы пойдем с ним на речку Стрелянку ставить сети.

В общем, мне мои соседи очень понравились. А ведь я столько лет жил с ними бок о бок и не знал, какие они хорошие люди. Тут еще сыграло роль то, что живет в нашей деревне один бич, которого тоже зовут Пашей. За тем Пашей много водится грехов - ворует, например. А я, слыша, как местное население, проклинает этого Пашу, думал, грешным делом, что их слова относятся к Паше - моему соседу (он, кстати говоря, работает мастером по холодильникам). Я рассказал ему о другом, Паше, и он долго смеялся.

- Давай, во избежание путаницы, будем того бича называть Павлом Первым, а меня - Павлом Вторым.

Изрядно набравшийся, я долго не мог заснуть. Перед глазами почему-то все Александр Никитич Волошин стоял. Вспомнилось, что его любимой книгой был, как ни странно, двухтомник Николая Кузанского «Знающее неведение». Как-то он попросил меня раздобыть книгу Бертрана Рассела «История западной философии», и, когда я сделал это, он долго изучал ее, конспектировал.

А ведь Волошина считают таким кондовым, полуграмотным самородком от сохи, вернее, от отбойного молотка.

Так и приснился мне этой ночью Никитич - с томиком Николая Кузанского в руке.

 

Назавтра

Двадцать градусов тепла, солнышко, понемногу осыпаются бело-желтые соцветия рыбины, испускающие сильный медвяный запах. Над ними кружат пчелы. Сейчас у них пора роения, и другие мои соседи - судья В.  и его жена, одетые в белые халаты, день-деньской снуют по своему участку. Еле успевают ловить отделившиеся рои и усаживать их в новые улья.

Совсем осыпалась сирень. Расцвели ирисы - сине-фиолетовые цветы с тонким, чистоюжным запахом, навевающим какую-то печаль.

И с утра до позднего вечера продолжает куковать кукушка.

Плачет кукушка на голом суку:

- Ку-ку.

- Много ли горя хлебну на веку?

- Угу.

- Может быть, в церковь сходить дураку?

- Угу, угу, угу!...

- Так я продолжил недавно начатое стихотворение. Не идет оно дальше. На этом, наверное, и закончу.

И еще заметилось:

Запах такой - голова набекрень,

и думает голова:

«Жизнью непрожитой пахнет сирень -

той, что случиться могла б,

Если б ошибок не совершать,

если б влюбляться в тех...»

Больше ничего не придумывается. Не могу себе представить - в кого надо влюбиться, чтобы не совершать ошибок...

 

Назавтра

Итак, двадцать два года назад мы с Колей Сидоркиным сидели на лавочке между кафе «Улыбка» и райисполкомом и, хорошо подпившие, вели неторопливый разговор:

- Бунин умер в пятьдесят третьем году. А в этом же году я родился, - повторил Коля. - Это - знак, указание!

- Указание на что?

- На то, что я должен заменить Бунина! И я постараюсь сделать это.

- Ну что ж, тебе и карты в руки. А какие, Коля, у тебя творческие планы?

- Я хочу написать роман о своем деде. Он жил в Кузбассе, около Юрги, имел семь мельниц. А потом его раскулачили и сослали в Нарым (моя мать с отцом в Нарыме познакомились). А дедовский дом перевезли в Новосибирск - в нем сейчас библиотека. Я специально ездил туда, сфотографировал этот дом... Мне для работы над романом это фотография пригодится, да и вообще... А вдруг когда-нибудь будут возвращать отобранное? И я тогда скажу, что этот дом принадлежит мне по праву наследства.

Я тогда долго смеялся над Колей. И кто знал, что он окажется прав. Недавно вышел закон о компенсации за отобранное при коллективизации, и я специально сделал вырезку из газеты, где опубликован этот закон, - чтобы отдать при случае Коле и тем самым облегчить ему вступление в наследственные права. Надо не забыть это сделать. Хорошо, что вспомнил - вырезка у меня здесь, в одной из папок. Сегодня же отдам.

- ... А как твой роман будет называться? - вдоволь насмеявшись, спросил я у Коли.

- «Выродок», - ответил он, опять меня рассмешив.

- Это кто - выродок?

- Выродок - это я и есть. Кем являюсь я по сравнению с моими предками? Именно выродком. Но про меня в романе будет говориться лишь в самом конце. А сперва нарисую широкую картину жизни нескольких поколений. Придется съездить на север Томской области - для сбора материалов. Да и в Томск - там у меня довольно много родни.

- Ну что ж, - одобрил я Колин замысел.  Роман должен получиться интересным. Только вот, как ты его печатать будешь. Ведь, судя по всему, роман будет антисоветским?

- Конечно, - важно подтвердил Коля. - Но ты думаешь,  советская власть вечная?

- До конца двадцатого века - уж точно продержится,  уверенно ответил я и опять оказался неправ. Коля, которого я считал совсем еще мальчишкой, был более дальновидным, чем я.

Жаль только, что роман «Выродок» так и остался ненаписанным. Но, может быть, Коля действительно получит от государства деньги за дом, некогда отобранный у его деда? Надо посоветоваться с моим соседом-судьей.

Хороший все-таки тогда был вечер - летний, теплый, и тогда тоже пахло сиренью, и все мечты казались легко достижимыми. Поговорив о Бунине и о будущем Колином романе, мы занялись коллективным творчеством. Мы с Колей частенько это делали - сочиняли вдвоем рассказики, стихи и особенно часто - песни. На этот раз мы решили сочинить молодежную песню.

- По ночному проспекту иду, - начал я.

- Вспоминаю тебя, Помпиду, - подхватил Коля.

Работа закипела, и через полчаса родилась замечательная песня:

По ночному проспекту иду,

вспоминаю тебя, Помпиду.

Одинокий грохочет трамвай.

Ты меня вспоминай.

 

Припев:

Ах, твои глаза, как небо, синие,

Мне б хотелось видеть каждый день.

Приезжай за суженой в Россию

и медали новые надень!

 

Пусть с тобой мы расстались - о-о!

С этой песней придем мы в ООН.

И беду я твою разведу,

Милый мой Помпиду!...

 

Ах, твои глаза, как небо синее...

 

Нам, во всяком случае, эта песня очень понравилась. Мы спели ее несколько раз, а потом решили перекурить. Коробок был старый, помятый, и Коля все никак не мог зажечь об него спичку. Тогда он поднялся со скамейки и подошел к зданию райисполкома - поэме из стекла и бетона - и чиркнул спичкой по стеклу. Она зажглась, и Коля, закурив, опять уселся на скамейку.

Но не успели мы искурить по сигарете, как вдруг... Как вдруг на полной скорости, с трех разных сторон, к нам подкатили три милицейских машины. И откуда с пистолетами наизготовку выбежали люди в формах и надели на нас наручники. Особенно шустро действовала молодая женщина - единственная в группе захвата.

Оказывается, здание райисполкома было на сигнализации, и Коля, чиркнув спичкой об его стеклянную дверь, вызвал тем самым опергруппу, которая и арестовала нас.

Только утром все более или менее утряслось - позвонили ко мне на работу и в Союз журналистов. И нас отпустили домой, обогащенных еще несколькими крупицами драгоценного опыта.

Это было летом 1972 года. Потом Коля бросил и заочное отделение пединститута, вернулся в Ленинск, работал грузчиком, художником-оформителем, поступил в Московский полиграфический институт - на отделение художественного редактирования, закончил его...

И вот сейчас, через двадцать три года после того инцидента, стоит мне поднять голову, - и я вижу Колю Сидоркина на коньке его дома, который он строит метрах в пятидесяти от моего огорода. Все-таки приятно находится в окружении старых друзей.

А если я поверну голову в другую сторону, то увижу В. судью, о котором я только что упоминал. С ним мы знакомы с 1969 года - четверть века с лишним.

Работал я тогда собкором «Комсомольца Кузбасса» по Киселевску и занимал аж две комнаты в молодежном общежитии. И однажды, вернувшись из областного центра, я обнаружил в одной из комнат незнакомого человека лет тридцати.

Человек достал из портфеля бутылку хорошего вина и сказал:

- Извиняюсь, что вселился в ваше отсутствие. Но комендант сказала, что мы, может, сойдемся. Знаю, вы - журналист. А я, - так сказать, Гриша Добросклонов, защитник униженных и оскорбленных. Другими словами, я - адвокат, В.

Я был вначале недоволен, что, меня не спросивши, подбросили мне соседа, но потом мы с адвокатом выпили, разговорились и... подружились. Так и жили мы с ним вдвоем в одной квартире почти два года.

В. только что закончил Томский университет, где я учился - заочно - в то время. А родом В. был из деревни Татьяновки (Шегарский район Томской области), где родился и вырос Иннокентий Смоктуновский. Он его племянниц знал хорошо.

Светловолосый, кудрявый, голубоглазый, В. смахивал на Есенина, он и стихи Есенина очень любил, декламировал их, выпив спиртного. Но сам, как ни странно, стихов не писал. (Я был твердо убежден тогда, что все взрослое население Кузбасса пишет стихи, В. в этом смысле был единственным исключением).

До этого я недолюбливал юристов (сказывалось влияние моих друзей детства - хулиганов), а тут, с легкой руки В., я вошел в их мирок, ходил на дни рождения к судьям и прокурору, подружку даже себе заимел - следовательшу. Я убедился, что юристы - люди как люди, пьют не меньше, а даже, пожалуй, побольше, чем представители других профессий. В общем, не скучали мы с В. в Киселевске.

После моего отъезда из этого города,  я устроился работать в томскую молодежную газету.  А В. избрали городским судьей, потом он попал в областную судейскую коллегию и переехал в Кемерово, где к тому времени я уже проживал. Он разыскал меня здесь, и я повез его в свою деревню - Усть-Стрелина, где я был владельцем двух домов. Один из этих домов я продал ему за столько же, за сколько и купил, - за сто рублей. Вдобавок он приобрел  огромное количество досок, сложенных у дома. Все за эту сумму. Так что он мне обязан кое-чем.

В последние годы В. был председателем специальной выездной коллегии областного суда. Вел только очень серьезные дела - например, судил тех людей, по вине которых произошла утечка хлора из железнодорожной цистерны и половина Кемерова чуть не погибла (это когда пожарник Саша Алексанин, мой сосед, так геройски себя проявил). А также - убийц В. судил, насильников. Несколько раз ему приходилось приговаривать подсудимых к расстрелу. Например, одного рецидивиста, вырезавшего в Юрге несколько семей.

В этих случаях - когда ему приходилось выносить смертный приговор – В. очень переживал. Даже в случае с тем рецидивистом. Мрачный ходил, как ночь, а потом напивался. Я утешал его как мог: он ведь, мол, делает полезное дело. Но В. не утешался. И однажды показал мне бумажку, присланную на его имя из тюрьмы Мариинска: судья такой-то, мол, может присутствовать при исполнении смертного приговора. Такие письма приходили В. каждый раз, когда он кому-нибудь припаивал вышку. Но, конечно же, желания присутствовать при исполнении смертного приговора В. ни разу не испытал.

А я убедился: слух о том, что, мол, в нашей стране не расстреливают, а ссылают куда-то на урановые рудники, не соответствует действительности. Расстреливают.

Сейчас В. дорабатывает последний месяц перед пенсией. Ему пятьдесят пять лет, но они, судьи, могут идти на пенсию не по старости, а по выслуге лет.

Он, в белом халате и с дымарем в руке, склонился над ульями и что-то маракует там. Уже лет пять, как занялся он пчеловодством, и это дело у него, вроде, неплохо идет.

А у меня на пчеловодство ума не достает.

Однажды, лет десять тому назад, я В. поднадул. Правда, это была «ложь во спасение» - во спасение Гены Полицына, того молодого прозаика с уголовным прошлым, о котором я упоминал.

Гена тогда совершил побег из тюрьмы города Березовского (хотя сидеть ему там оставалось месяца три) и прикатил сюда, в мою деревню. Жил здесь все лето, помогая мне по огороду, рябинки из леса принес и посадил.

У Гены был какой-то фантастический план: поближе к осени перейти границу с КНР и сбежать в Китай. А что, за ним не заржавело бы!

И тогда я познакомил его с В. - моим соседом-судьей. Сказал В., что мой приятель Гена Полицын - один из самых талантливых молодых прозаиков Сибири и вообще - замечательный человек. Так оно, в общем-то, и было. Не упомянул я лишь о том, что Гена - беглый зек.

И они с В. крепко подружились. Читали друг другу стихи, выпивали, пели песни. Гена помог В. произвести ремонт дома. Как-то В. крепко поссорился со своей женой  - она даже хотела к себе на родину уехать, - и Гена утешал его, уверяя, что все образуется (так оно и случилось).

У меня сохранилась фотография, сделанная в то время: В. и Гена Полицын сидят под цветущей яблоней. Один - ну вылитый Есенин, кудрявый; другой - кудрявый тоже, но это красавец чисто восточного типа - смуглый, с пронзительным взглядом темных глаз.

Со стаканами в руках, наполнены явно не газировкой, они улыбаются, вполне довольные этим миром. Кто посмотрит на эту фотографию, тот скажет: два приятеля весело пируют на весенней природе. Так оно и есть. Только один из приятелей - областной судья; другой - особо опасный рецидивист, находящийся в бегах.

...И только под осень, когда до окончания Гениного срока осталась неделя, я сказал В., что его новый друг является, так сказать, беглым каторжником.

В. чуть кондрашка не хватил. Не дай Бог, узнают, с кем Гена проводил время. Это же так скомпрометирует судью!

Но я пошел еще дальше. Зная, что Гена и в самом деле В. понравился, я уговорил В. связаться с тюремными властями и попытаться все уладить. Скрепя сердце В. согласился. И хмуро сказал Гене, чтобы тот собирался и ехал в Березовский.

Полный надежд и сомнений, Гена отправился туда. После он рассказывал:

- Подхожу к милиции, захожу туда... Первый же мент, увидав меня, как заорет. «Да это же Полицын! Тот, который во всесоюзном розыске!» И - наручники на меня, и - за решетку! Дураки они все-таки. Ведь не на улице меня увидели, а в стенах их псарни. Если я туда сам пришел, зачем на меня набрасываться?

Часа три просидел Гена за решеткой, пока начальнику милиции не сообщили о его «поимке». Но начальник сказал, что прекрасно знает о том, что Полицын должен сам явиться в их учреждение.

- Привели меня в его кабинет, он говорит: «Везучий ты, Полицын! Тут за тебя, такие люди просили... А не то б... Сидеть бы тебе минимум еще годика три!... Ну, в общем, так. Срок твой кончился. С тюремным начальством мы все согласовали. Даю тебе два часа срока,  и чтобы твоего духа не было в Березовском!

И Гена убрался оттуда уже через двадцать минут - заскочил в автобус, следующий в Кемерово. А еще через час мы сидели с ним в одном из кемеровских кафе, и Гена рассказывал мне о благополучном окончании этой истории.

С В. после этого они несколько раз виделись, - но прежней теплоты уже не было в их взаимоотношениях. Невидимый барьер встал меж ними.

А через год Гена уехал к себе на родину, в Горный Алтай, где, как я уже написал выше, и живет до сих пор - в одной деревне с родной матерью, которая младенцем сдала его в детский дом.

А рябинки, некогда посаженные им, вымахали большими, они сейчас так красиво цветут, и над ними тяжело кружатся гудящие пчелы. Меж собой с  В. мы так и говорим: «Генина аллея».

Глядя на эти рябинки, я и вспомнил сегодня Гену Полицына, который, увы, так и не издал до сих пор ни одной своей книжки. А написано у него - томов на десять.

 

Через несколько дней. Начало июня.

Сегодня опять брызгал дождик. И вчера, и позавчера. Все такое весеннее, влажное, набухшее, - как будто и не июнь уже, а начало мая. Все еще продолжает цвести сирень. И непрерывно кукует кукушка.

Дождь согнал меня с моих грядок. Я сел под навес и, посадив себе на колени котенка, того самого Дымка (впрочем, это не котенок уже, а солидный кот - дымчатый, пушистый),  слушал кукушку и сочинял стихи:

                 * * *

Кот пощипывает травку,

Радостно мурлычет кот.

Очень скоро на поправку

Кот мой, видимо, пойдет,

 

Лучше нет на свете пищи

Для котов и для собак:

Заболеют – сразу ищут

Чем бы вылечить себя.

 Кот Дымок и песик Тоша

 Вместе лечатся опять.

 Присоседюсь: стану тоже

 С ними травушку щипать!

 

Они действительно, сейчас этим заняты – Дымок и Тоша. Тоша – это пес В. Рыжий, толстый, старый. (А В. годы, кажется, не берут).

Несколько лет назад В. с женой подобрали его у себя во дворе – он был страшно голодный и весь искусанный. А теперь блаженствует. Но, повторяю, ему очень много лет, И травкой он лечится не столько от каких-то конкретных болезней, сколько от старости.

Тут я увидел, что Коля Сидоркин слазит с крыши своего дома и шагает ко мне. Он был в приподнятом настроении - наконец-то они с тестем закончили дом крыть. Коля предложил мне выпить в честь этого, но я отказался. Сказал: выпью через три дня, на Колином дне рождения (ему исполняется сорок два года). А ведь, кажется, совсем недавно я писал стихи к его двадцатилетию.

Я сейчас вообще довольно редко пью. В последний раз пил аж в начале мая. И пил не с кем иным как со знаменитым Аманом Тулеевым - председателем Законодательного Собрания нашей области, членом Совета Федерации России, один из кандидатов на президентское кресло.

Только что вышел номер альманаха «Огни Кузбасса», посвященный Дню Победы, вот Аман и пригласил нас, кузбасских писателей, к себе в Законодательное собрание - отметить это дело.

Читали стихи, и я читал: стихотворение, опубликованное в вышедшем номере:

             * * *

Вновь кровавой заварухой

вся охвачена страна.

Садоводы же - друг другу

посылают семена.

 

Мир как будто обезумел;

все у нас идет вразнос!

...Получил я из Сухуми

семена гвоздик и роз.

 

Шлю сибирскую левзею

в город, где идут бои.

И, конечно, вместе с нею

шлю инструкции свои.

 

Я пишу, что дружит с тенью

этот самый корешок.

«Прихотливое растенье.

Поливайте хорошо!»

 

...Тихо реки катят воды,

проплывают облака.

И Держава Садоводов

неделимая пока!

 

Мы выпили по рюмке коньяка и закусили шоколадом.

- Мы, политики, - выпив, сказал Аман, - никак не можем обходиться без литераторов.

- А мы, литераторы, можем обходиться без политиков, - сказал я.

Аман нисколько не обиделся, а только рассмеялся.

Он вообще производит сильное впечатление. Высоченный, атлетического сложения, моложавый. Настоящий красовец, батыр из тюркского эпоса - вроде того моего приятеля Гены Полицына, только в плечах пошире.

Язык у него подвешен не хуже, чем у тележурналистов. Безо всяких бумажек произносит яркие зажигательные речи. И не только языком работает.

Однажды в Москве Тулеев обезоружил вооруженного террориста, взявшего в заложники девочку. Во время октябрьских событий девяносто третьего оборонял Белый Дом, а когда стало ясно, что этот дом не отстоять, вернулся в Кузбасс и перекрыл Транссибирскую магистраль, но внутренние войска по приказу Ельцина сорвали эту акцию.

Кипит энергией. Лицом - красавец-батыр из тюркского эпоса. Ни одного седого волоса в его пышной  шевелюре.

Он наполовину татарин, наполовину - казах, но вырос в Сибири, так что менталитет у него чисто русский. Его восточная внешность и впечатляет, и одновременно - мешает ему: кое-кто видит в нем «нацмена», которому интересы России - до фени. Но, пообщавшись с Тулеевым, быстро убеждаешься, что это далеко не так.

Сейчас Тулеев ведет борьбу не на жизнь, а на смерть с главой администрации Кузбасса Михаилом Кислюком - скользким таким гражданином. И он бы давно уже сбросил Кислюка,  если бы того не поддерживал Ельцин (за то, что Кислюк является верным сатрапом Бориса).

Пью с Тулеевым уже во второй раз. В первый - зимой этого года. Тоже была встреча с творческой интеллигенцией. Тулеев был со Станиславом Говорухиным, посетившим тогда Кузбасс. С лютой ненавистью говорил Станислав о Ельцине. Фильм нам свой показывал: - «Великая криминальная революция».

О Чечне говорил:

- Не думайте, что я симпатизирую Дудаеву. Нет, это бандит. Но для того, чтобы этого бандита обезвредить, вовсе не надо было вводить в Чечню целую армию. Есть у нас группы специального назначения - профессиональные головорезы, которые черт те что умеют делать. Вот и надо было на Дудаева головорезов этих напустить. Но нет же! Сорок тысяч отборных, профессиональных убийц под начальством Коржакова охраняют Ельцина - ему неуютно без них. А в Чечне отправляются необученные пацаны, - и кладут там свои головы.

У Говорухина спросили: как на нашу действительность реагировал бы Высоцкий, восстань он сейчас из гроба?

- Наверное, примерно также, как и я, - был ответ. - Радовался бы переменам, поддерживал бы Горбачева, Ельцина. А потом бы разочаровался в них.

Тут Говорухин поглядел на Тулеева:

- А ведь вы, Аман Гумирович, выставляли свою кандидатуру на пост Президента одновременно с Ельциным. И я, не подумав толком, проголосовал не за вас, а за этого негодяя. Но на следующих выборах я и моя жена, - которой вы очень понравились,  будем голосовать за вас.

Через неделю с той беседы с Говорухиным по радио сообщили, что в Чечне оторвало ногу у его сына, тоже кинорежиссера.

А ведь Тулеев в самом деле может далеко шагнуть. В ближайшее время он Президентом не станет, а вот Вице- президентом... Ой, что это я - у нас сейчас и должности такой нет. Ну, тогда - Вице-премьером он может стать запросто.

Я Боре Бурмистрову говорю:

- Давай примем Тулеева в Союз писателей Кузбасса. Он ведь автор двух публицистических книг, и неплохих.

- А что, - ответил Боря. - Неплохая идея. Напиши ему рекомендацию.

Но я еще подумаю: писать рекомендацию Тулееву или нет.

Ведь Тулеев держится сугубо коммунистической ориентации. И я догадываюсь, почему. Относительно молодой (родился в 1945 году), он уже не застал ужасов сталинизма, советская власть его бесплатно выучила на инженера... А теперь все в руках «новых русских»... И даже Ломоносову сейчас, не имея денег, не поступить в ВУЗ. И Тулеев, ставший при советской власти начальником отделения дороги в тридцать пять лет, ощущает ностальгию по тому строю. Поэтому и записался в партию Зюганова.

С Зюгановым я тоже довольно близко общался - этой зимой, когда он прилетал в наши края. Производит, вроде, неплохое впечатление. Говорит: если мы придем к власти, то будем развивать частную собственность, будем содействовать строительству новых храмов.

Все это прекрасно, но при чем тут коммунизм? Вы уж тогда свою партию как-то по-другому назовите. Скажем, ХДСС...

А относительно ненависти к «новым русским»... как тут Тулеева не понять? Но ведь поступил же Ломоносов в высшее учебное заведение при царизме. И разве при царизме плохо жилось? Приятель Тулеева Станислав Говорухин в своем фильме «Россия, которую мы потеряли» утверждают, что - неплохо. Почему Тулеев не слушает своего приятеля?

Вот и надо Аману стоять не на коммунистической, а просто на патриотической позиции.

Когда я был в последний раз в Кемерове, то удостоился чести быть заснятыми тележурналистами. Они пришли в наше отделение СП и мы, без всякой подготовки, с ходу прочитали по их просьбе по нескольку стихов. И я прочитал:

 

               * * *

Да, Президент сказал нам, Сам,

явив отвагу:

«Подорожает колбаса, -

на рельсы лягу!»

 

Пошли такие чудеса,

что молвить скверно. -

Подорожала колбаса

раз в эн примерно.

 

Так неужели Он солгал?!

Но нет, пустое!

И я однажды услыхал,

за хлебом стоя,

 

Что от Москвы невдалеке,

бухой от горя,

лежит в забытом тупике

ночами Боря.

 

Пропустит ли это в эфир наше местное теленачальство? Кстати, - читал я эти стихи, будучи травмированным, с зашитой губой. Достаточно ли фотогеничным ли я окажусь? А может, наоборот - моя заросшая, окровавленная, покалеченная физиономия будет наилучшим образом выражать «дух времени»? А еще я прочитал свое стихотворение про то, как:

Дубинкой резиновой

мент старикана бил:

«Не будь таким разинею,

запоминай, дебил,

 

Что нынче демократия,

разрешены все партии.

чего же ваша братия

ругает демократию?

 

...Вас убивали медленно,

платили вам - пятак.

А ты все славишь Ленина.

Так получай, дурак!...

 

Ведь нынче демократия...

 

Это стихотворение, кстати, очень нравится Крекову. Он даже выучил его наизусть и читает на поэтических выступлениях.

 

Назавтра

Приходили Нина с Пашей. Нина проверила свою работу - как чувствует себя моя губа, не разлезлась ли после того, как с нее были сняты швы? Нет, все в порядке. И уже почти нет боли. Я сделал Нине комплимент: очень лихо провела операцию, на заместителя главврача это даже не похоже.

- Так ведь я до института операционной сестрой два года проработала, - объяснила Нина.

Ну, тогда все ясно.

А Павел похвастался:

- Ставил сегодня на ночь корчажку на Стрелинке (это маленькая речка, впадающая в Томь - В.Ш.) Так вот - сто четыре штуки туда попало! Пескарь, елец, окунь. Как с куста!

Глянь-ка - именно сто четыре - и не больше и не меньше. Я поздравил Пашу, но отклонил его приглашение обмыть улов.

Все-таки чересчур Паша поддает. Говоря честно, выпивка сейчас - смертельно опасна для меня.

Так что мой новый приятель Паша - для меня источник повышенной опасности. Паша такой открытый, хлебосольный, всегда у него пир горой, а значит, всегда у меня под боком - искушение. И хочется, и колется, и псориаз не велит. И астма.

Главное, теперь я вволю могу улыбаться! Губа позволяет! Когда врач штопал мне губу, то сказал:

- Так заштопаем, что женщины и не заметят.

Посмотрим.

И кукует, целыми днями все кукует кукушка. Сколько она накуковала мне за эти дни - сотни, тысячи лет жизни.

- Много я горя хлебнул на веку?

- Угу.

- Может быть, в церковь сходить дураку?

- Угу.

Плачет кукушка на голом суку:

- Ку-ку, ку-ку, куку-ку...

На этом мое стихотворение застопорилось и дальше не идет.

Подошел Коля Сидоркин. У него есть транзисторный приемник, и Коля информирует меня о том, что происходит в мире. Рассказал о заложниках, взятых чеченскими боевиками в Буденновске, о том, что многие из заложников - мужчины - убиты. А женщины, оказавшиеся в заложницах, по словам Коли, хвалят боевиков, говорят, что те обращаются с ними очень хорошо. За что хвалить? Что-то мне тут непонятно...

Этой весной мне позвонил Саша Катков (тот, который закончил Лейпцигский университет - он работает референтом в Союзе писателей) и сообщил:

- Все члены Союза писателей могут бесплатно поехать в Чечню. Специальный поезд отходит сегодня вечером. Все почему-то отказываются. Ты не желаешь поехать?

Отказался и я.

А назавтра я услышал от Крекова:

- Ишь Катков какой ушлый! Езжай, говорит, в Чечню - на Союз писателей, мол, разнарядка пришла. А чего он сам не едет? Ведь родимый хутор Зайцево (родина Саши - В.Ш.) в ста километрах оттуда! Родных бы навестил. А у меня мамочка здесь, в Кемерове, она болеет, за ней уход нужен. А Сашка: «Езжай в Чечню!...»

И я вспомнил, что ведь, действительно, Саша Катков родом оттуда - из казацкой станицы на Северном Кавказе. Но возможностью бесплатно навестить родимые места он почему-то не воспользовался.

Этой весной я совершенно случайно оказался на проводах в Чечню бойцов Новокузнецкого ОМОНа. Грозно звучит: ОМОН, а посмотрел я на этих бойцов - розовощекие пацаны.

Очень торжественно их провожали. И, как только они добрались до Чечни, - все они погибли. Весь отряд в пятьдесят человек.

А всего в Чечне кузбассовцев убито несколько сот человек.

Нет, я не желаю ехать в Чечню, даже и забесплатно. Не вижу в этом смысла.

Верно сказал Говорухин: пусть те «псы войны» - сорок тысяч головорезов, охраняющих Ельцина во главе с Коржаковым, - пусть эти псы покидают Москву и воюют с дудаевцами.

А я стану воевать только в том случае, если враг нападет на мою родную деревню Усть-Стрелина.

А если без шуток - то ведь, если вспомнить последние годы, - был момент, когда я и в самом деле подумал, что и мне надо браться за оружие.

Я, конечно, имею в виду начало октября 1993 года.

Никогда я особенно не любил Верховный Совет, а в особенности - Руцкого, но, когда я узнал, что Ельцин нагло попирает - хоть куцую и убогую - но действующую Конституцию, то, разумеется, я стал на сторону Верховного Совета.

Я на митинги никогда не ходил,  а тут пошлепал. Собрались мы на площади возле бывшего обкома - небольшая кучка протестантов, состоящая из казаков, дедов-фронтовиков и так, случайных людей. Из «творческой интеллигенции» были только мы - человек пять из Союза писателей Кузбасса. Представителей телевидения и радио не было, электрические микрофоны не работали.

Тогда откуда-то появился ручной мегафон, и голоса ораторов стали довольно громкими. От имени Союза писателей выступил Коля Колмогоров. Он заявил, что мы считаем преступными действиями Ельцина и его клики.

Потом выступил атаман казаков, мой старый приятель, бывший журналист Володя Серов (отсидевший несколько лет за убийство). Очень пламенно выступил атаман! Говорил, что Тулеев дал приказ перекрыть Транссибирскую магистраль, и они казаки, сейчас сделают это.

И я готов был идти вместе с казаками на железнодорожные пути и сражаться с регулярными войсками правительства. Такое было воодушевление, и почему-то совсем не было страха.

И фронтовики выступали. И я был сердцем с ними! Вообще, этот день - один из самых ярких в моей жизни.

В этот день стали моими друзьями двое людей, с которыми у меня раньше были весьма прохладные отношения. Во-первых, это Коля Колмогоров, с которым мы по пьянке вечно дрались. Его всегда раздражала моя ирония, а я терпеть не мог его несколько высокопарного тона Коля закончил в Москве Высшие литературные курсы, с Куняевым довольно близко был знаком.

А второй человек - это Петр Ворошилов, бывший собкор «Известий», заядлый коммунист, мой давний идейный противник.

А теперь я стоял рука об руку с Колей Колмогоровым и Петром Ворошиловым и ощущал их очень близкими, родными людьми. Время от времени мы похлопывали друг друга по плечам, подбадривали друг друга: «Ни хрена у Ельцина не выйдет! Не дадим, чтобы вышло!...»

Потом Коля запечатлел этот день в статье, опубликованной в одном из номеров «Нашего современника» за 1994 г. В ней он и меня упомянул, зашифрованного под инициалами. В таком, примерно, смысле: «Этот день, мол, просветлил мозги у многих. И даже В.Ш., которого я всегда считал недалеким человеком, наконец-то кое-что понял и стал в наши ряды».

Ну что ж, и на этом спасибо.

И с того самого дня мы с Колей заходим друг к другу в гости, перезваниваемся.

Люди, давно знающие нас, только диву даются. В тот день, простояв на площади до двенадцати ночи, мы стали потихонечку расходиться.

Я добрался до дому благополучно. А вот Коля Колмогоров все-таки попал тогда в переплет.

Ему на пути встретился здоровенный омоновец.

 - И не стыдно вам охранять этот подлый режим?! - обратился он к нему.

И тут же получил мощный удар дубинкой по голове.

К ним, двух участникам инцидента, тут же подъехала милицейская машина. Колю хотели было забрать в вытрезвитель, но тут же убедились, что он - абсолютно трезв. И - рядовые милиционеры вырвали его из лап омоновца: тот запросто мог и порешить нашего ретивого поэта.

И Коля, гордый своей «моральной победой», отправился, наконец, домой, к своей жене Алле.

Вспоминаю эту темную, продуваемую всем ветрами, площадь. Вспоминаю свое настроение в тот вечер... Пожалуй, если бы началась термоядерная война, было бы не так тревожно.

В тот день, когда мы митинговали на площади возле бывшего обкома, все еще было неясно - удержится Верховный Совет в Белом Доме или нет? И окружившие нас ОМОНовцы еще не знали толком: то ли нас разгонять, то ли защищать?

Я подошел к атаману Володе Серову. Он сказал: если ОМОН попробует нас разогнать, его казаки будут вынуждены дать отпор. О том, что часть из них отправилась - по приказу Тулеева - перекрыть Транссибирскую магистраль, я уже упоминал. Но, оказывается, решено было провозгласить Сибирскую республику с Тулеевым во главе. И поставить зарвавшегося Ельцина на место.

И обо всем этом говорилось буднично, как о само собой разумеющемся.

И пусть этот план не удался, и проклятый Ельцин на сей раз победил: мы ясно чувствовали дыхание Истории рядом с собой.

И в течение этого дня, повторяю, - многие враги стали друзьями. И наоборот.

В частности, я окончательно поссорился с Валерой Зубаревым (он, разумеется, оказался сторонником Ельцина).

Раскол среди писателей Кузбасса произошел давно, но вначале все было на уровне личных симпатий-антипатий. В 1992 году на отчетно-выборном собрании вместо Зубарева председателем писательской организации был избран Боря Бурмистров, бывший зам. директора военного завода. И так, избрали Борю. Но часть писателей, в том числе, и чекист Виль Рудин наотрез отказались признать Бурмистрова. И в Кузбассе стало две писательских организаций. Одну возглавил Боря, другую – Валера Зубарев.

Меня приняли в Союз писателей уже в рамках «Бориной» организации. И Зубарев после этого позвонил мне в два часа ночи, поздравил. Сам же он стал «членом» в 74-м году, лет пятнадцать пробыл председателем. И пальцем не шевельнул ради меня, «закадычнейшего» друга.

То, что Валера не удосужился сделать за пятнадцать лет, Боря сделал за несколько месяцев.

Итак, сначала решающую роль сыграли личные симпатии-антипатии.

А когда наступил октябрь 1993 года, оказалось, что мы, члены писательской организации, где глава Бурмистров, - мы все, как один, против Ельцина. А все «зубаревцы» оказались за Ельцина и одобрили расстрел Белого Дома.

Вот такая интересная вышла закономерность.

Недавно Михаил Кислюк призывал подписать всех кузбассовцев «Договор об общественном согласии». И, конечно, «зубаревцы» подписали этот Договор, а мы - нет.

И тогда Зубарев разразился статьей в «Кузбассе», где объяснил причины раскола среди кузбасских писателей. По его словам, выделились в самостоятельную организацию те... «кто крепко дружит с Бахусом». Одним, словом, пьяницы. Вот, мол, главный признак, разделивший кузбасских писателей.

Такая вот - злая, глупая, клеветническая статья. Да если бы даже мы и запивались, - какое кому дело? (Хотя, на самом деле, это совсем не так - Боря, например, вообще ни грамма не пьет). Но нет - Зубарев не остановился перед явной клеветой, лишь бы опорочить своих «соперников» и вырвать у администрации лишний рубль.

А совсем недавно Валера написал еще одну статью, где опять попытался облить нас грязью.

Я уже упоминал, что мы перед Днем Победы выпустили альманах «Огни Кузбасса» - он не выходил несколько лет. Получился альманах толстым, красочным и, на мой взгляд, интересным (я, кстати говоря, состою теперь в редколлегии альманаха).

«Зубаревцев» мы в это издание не включили. Зато опубликовали там произведения многих писателей, которые уже не дожили до наших дней. - Напечатали, например, полностью повесть Александра Волошина «Зеленые дворики» - лучшую его вещь, написанную без малейшей лакировки - на уровне Виктора Астафьева и Василия Быкова, нисколько не хуже, - о том, как подразделение сибирских парней погибает, защищая неприметную среднерусскую деревню Зеленые Дворики.

Так вот, Валера написал в своей статье: из-за творческой несостоятельности редколлегии «Огней Кузбасса» было нечем заполнить страницы выпущенного альманаха, и мы, мол, на помощь призвали мертвых. А надо, мол, было обратиться за помощью «к товарищам»,  и они бы помогли.

В общем, эта Валерина статья получилась еще более гнусной, чем та, первая.

 

25 июля

Я болел, тяжело болел - и целый месяц провалялся в постели и на травке. В глазах было темно, связно излагать свое мнение на бумаге еще не мог?

Дело было так. Я хотел принять участие в Федоровских чтениях. Но не успел я встретиться с нашими ребятами и поехать с ними в Марьевку, где должны были проводиться чтения (в них, кстати, должна была принять участие редколлегия «Нашего современника»). Вдохнул я кемеровский воздух, - и у меня потемнело в глазах, мне стало плохо. Астматический приступ. Глаза на лоб вылезли, сердце выскакивало из груди. Тогда я немножко выпил, и чуть было совсем не кончился.

Хорошо, заехал Коля Сидоркин на своей машине и забрал меня, еле живого, в деревню. И здесь, у реки, на природе, я постепенно отошел. Но, как вспомню те два кемеровских дня, - волосы становятся дыбом...

Помогло мне, наверное, и то, что наконец-то, я решил поголодать.

Я ведь раньше голодал два раза в год - дней по пятнадцать - и чувствовал себя более или менее. А тут не голодал больше года - из-за своих издательских дел в городе Березовском (ведь не поголодаешь на ногах, среди типографской толкучки). За это время, наверно, мой организм накопил ядов, - и они отравили меня. Да еще поддавал иногда - не часто, но все-таки...

Итак, я решил, что единственно спасение для меня - это голод. И уже дней десять не ем.

И постепенно мир из черного становится цветным. И сердце перестает болеть. И астма, и псориаз меньше меня мучают.

 

Назавтра

А за время моей болезни созрела виктория. Ее розовое сладкое мясо так и просится в рот, но я твердо сказал себе, что буду голодать еще пять дней.

И я игнорирую викторию, ягоды которой рассыпаны на черной гряде, как звезды в ночном небе. И ее клюют птицы.

 

27 июля

Летом, конечно, голодать более тяжело, чем зимой. В глаза лезут всякие соблазнительные вещи, разнообразные запахи манят. Но выдержал же я уже десять дней. И еще потерплю.

Каждое утро я бегу к Томи, бултыхаюсь там. Потом не меньше пяти часов в день работаю на прополке тыквы. Она, такая лопоухая, очень похожа на какое-то странное живое существо, распластавшееся на земле и ползущее по ней - медленно и упорно.

Расти быстрей, кормилица ты моя! Я ведь книжку «Мыслящий камень» издал на деньги, вырученные от продажи тыквы.

Выращивать ее мне довольно приятно, - но процесс реализации мучителен. Каждую осень - бездорожье, грязь, нервотрепка, невыполнение магазинами своих обязательств.

Но, если повезет и если в этом году я ее вывезу отсюда, мою красавицу, и сдам, то в течение всей зимы по всему нашему серому и дымному городу будет светиться в витринах золотые шары. И, может быть, они принесут мне деньги.

 

Назавтра

Не только виктория просится мне в рот, созрела красная смородина, черная, стручки гороха стали такими пузатенькими... Но все это пока доставляет мне лишь эстетическое удовольствие. Продолжаю голодать...

Коля Сидоркин ездил на своем «Москвиче» в город и привез свежие газеты. В двух из них - рецензии на мою книжку. В газете «Кемерово» небольшая заметка Вовы Соколова:

«Мыслящий камень». Владимир Ширяев. Под его же редакцией.

«Сборник плотный, пухлый, издан на хорошей бумаге. Есть у него и ряд других достоинств. Они - в самих стихах, составивших новую книгу Владимира Ширяева. В стихотворении «На базаре» автор говорит:

Есть Белинский, Гоголь, - славно!

Убеждаюсь: классик в моде

И дороже чернослива.

- Гегель? Приходите завтра!

Разобрали нынче сразу

Гегеля, Камю и Сартра.

Предлагаю Леви-Стросса!

Не читал его ни разу...

Интригующе... Правда, в других публикациях этого известного стихотворения вместо Леви-Стросса был Хайдеггер. Что же изменилось? Может быть, В. Ширяев прочитал и отверг?

А какова в целом книжка? Как и другие сборники В. Ширяева - оригинальна:

Опять походкою тяжелой,

вдыхая аромат хвои,

Брожу, как будто Костанжгло,

я по владениям своим.

Костанжгло - герой сожженной Гоголем второй части «Мертвых душ». Положительный. Правильный. Но вот беда - его никто не знает.

А Ширяев показывает - каков он. На своем собственном примере. Поскольку большинство стихов - о грядках, о тыквах, о травах... Интересны послания в стихах - ныне почти уже забытый жанр - адресованные уже почти легендарному инженеру Сергею Климову:

Надумал в гости? Правильно!

Когда хандрой отравлена

душа, - гони хандру!

И на попутном катере

сюда, в район Аркадии,

спеши, мой старый друг!...     

                                           

Что это - «Буколики», «Георгики»?

Ни то и не другое. Ирония, как сказал один из поэтов, - «на грани пошлости самой», автора еще ни разу не подводила. Она у него особая, лирическая, и поэтому стихи у него - настоящие.

Читательского успеха Владимиру Ширяеву!»

А вот что пишет автор другой рецензии, опубликованной в «Кузбассе»:

 

«Рядом со мной вприпрыжку бегут...»

«Рецензия - род литературной критики, а критик знает, как писать, но не умеет; поэт же, напротив, не знает, как нужно писать, но пишет. Я не гожусь в критики по причине того, что сам пишу стихи, а следовательно, не знаю, как их нужно писать. Единственным моим оправданием может быть только мое пристрастное отношение к творчеству Владимира Ширяева.

Моментальный срез нашего общества дан автором в стихотворении «Артель»:

Раз демократии народ захотел,

мы собираем на сходку артель.

 

Рядом со мною вприпрыжку бегут

Васька-воришка, Колян-баламут,

 

Митя-пропойца, фарцовщик Тарас...

Кто ж председателем будет из нас?...

 

Дух стихов Владимира Ширяева близок народной частушечной стихии, они, мне думается, и выросли из частушек, впитав в себя живую воду литературного мастерства.

Не хочется превращать эту небольшую заметку в сплошное цитирование, но вот - посмотрев как поэзия может спрессовать современную историю:

Унылое, противное,

хозяйство сдохло плановое.

И власть многопартийная,

как гидра многоглавая,

вдруг выползла на улицу

и труп зловонный лопает.

Ну, а народ - любуется,

в ладоши звонко хлопает.

Смеются - и уверены,

что мы добились главного.

Что аппетит умеренный

у змея многоглавого.

Вот так! Было - «унылое и противное», а получили что? Как тут не вспомнить пословицу о благих намерениях, которыми вымощена дорога в ад?

Я не собираюсь спорить с Владимиром Ширяевым об экономике; на мой взгляд, «лопает труп» бывшего народного хозяйства не многопартийный дракон, а мафиозно-чиновничья шатия-братия, но не об этом речь! Речь о другом - о видении, о мастерстве, о том, как средствами поэтической иронии автор ставит важнейшие политические вопросы. И не суть важно, как он сам на них отвечает. Неравнодушие - вот отличительная черта иронической поэзии Ширяева, да, собственно, ирония и не может родиться в застойном болоте равнодушной обывательской мысли:

...Камень - тоже думает,

только - очень медленно.

Он других касается,

и о доле ближнего

мысли просыпаются

в глубине булыжника...

 говорится в стихотворении, давшем название книги. Не узнается ли в этом «мыслящем камне» обобщенный портрет некоторых наших общественных деятелей, радеющих о благе человечества?

Сам же Владимир Ширяев мыслит весьма оперативно. И поэтому он многое предвосхищает:

ПЕРВЫЙ СЪЕЗД НАРОДНЫХ ДЕПУТАТОВ СССР

...А когда овации замолкли,

я сказал любимой:

«Торопись!

Семенами огурцов и свеклы

непременно надо запастись.

 

Ветер перемен не понарошку

разгулялся.

Согласись со мной!»

Ты мне подсказала:

«...И картошку

мы посадим будущей весной!...»

 

Книжка стихов хорошо оформлена кемеровским художником Виктором Панишевым, художник проник в тайну тонкой авторской насмешки и сумел выразить ее средствами графики.

Представляю себе, как бы смотрелась эта книжка, будь она издана где-нибудь на Западе на достойной бумаге и в многокрасочной полиграфии. Но мы живем в сером мире, в стране, где яркие краски воспринимаются чуть не как смех во время похорон. Таковы плоды нашего - оскорбленного и униженного мира».

Михаил Анохин, г. Прокопьевск

Миша Анохин - это мой приятель из Прокопьевска, который в свое время, летом 1989 года, сбежал из городской больницы, где ему должны были сделать операцию на почках, и возглавил шахтерскую забастовку, в результате которой Ельцин и пришел к власти. Теперь Миша говорит, что зря он тогда сбежал из больницы.

Время от времени Миша Анохин пишет мне: «Зайди к Мише Кислюку и передай ему то-то и то-то. Накажи ему, чтобы он…»

Миша Кислюк стал известен стране тоже во время шахтерских забастовок 89-го года. Там они и познакомились с Мишей Анохиным. Но Анохин немножко отстал от жизни. Чтобы сейчас попасть на прием к Мише Кислюку, нашему губернатору, - надо записываться по крайней мере за месяц вперед.

 

Назавтра. Самый конец июля

Опять с утра пропалывал свои тыквы. У меня тут есть огромная самодельная тяпка, - специально для прополки тыкв. Ибо обыкновенной тяпкой на такой огромной территории мало что сделаешь.

Пропалываю тыкву уже в третий раз.

Она уже начинает цвести. Цветы очень красивые - большие золотые колокольцы, над которыми гудят пчелы.

Первые огурчики появились - махонькие такие, блестящие.

Но - терпение. Еще сутки осталось мне голодать.

Начинают созревать красная смородина, черная, малина. Малины у меня - море. Соток пять, не меньше, занято ею. Я не засаживал специально малиной  землю, она сама расползлась, не требуя ни поливки, ни почти никакого ухода - знай только раз в год вырезай отплодоносившие ветки.

И в этом году я почти не уделял малине внимания. Там, где она растет, образовались настоящие джунгли. Малина с крапивой переплелась, с диким хмелем, с вьюнком... Страшно туда заходить. Я попробовал зайти в малину под вечер - хоть немного порядок навести, но быстро сбежал, искусанный мошкой.

Приехал из города на «Москвиче» Коля Сидоркин (он уже вышел на работу). Сообщил, что Ельцин в больнице. Ишимия сердца. «Еще бы, попей столько!» - говорит Коля.

Он прав.

Один мой знакомый, журналист Жена Багаев, имел честь видеть Ельцина вблизи, когда тот несколько лет назад прилетал в Новокузнецк.

- Сошел Борис Николаевич с самолетного трапа - он уже был изрядно подпитым, - рассказывал Женя. - Для начала хлопнул пять стаканов коньяку, потом, поездив по городу, хлопнул еще пять - и при всем честном народе полез в Томь - купаться. А дело было уже в октябре. Искупался, - и хоть бы хны! С него все  как с гуся вода.

Коля все налюбоваться не может на свой «Москвич» - благородного светло-серого цвета. В начале нынешнего лета он пригнал он его аж из Уфы, прямо с автозавода.

До этого из Ленинска в Уфу за машинами ездила группа мужиков, они предупредили Колю, что через определенные отрезки пути рэкетиры останавливают машиновладельцев и берут с них дань - по сто тысяч рублей. И мужикам этим пришлось платить дань пять раз.

- Я и взял с собой пятьсот тысяч рублей - для рэкетиров, - рассказывал Коля. - Выехал из Уфы, никто почему-то не останавливает. Мчусь без сна и отдыха. Ну, думаю, обойдется без дани. Больше суток находился за рулем, глаза слипались, уже невмоготу.

Решил отдохнуть чуток. Возле милицейской будки. Уж тут-то, думаю, никак рэкетиров не должно быть. Останавился - и на тебе: вот они, голубчики! Стриженные наголо, с автоматами. Видно, на одну лапу с ментами работают.

- Ну, парень, давай деньги!

А я возьми да и скажи:

- Нет у меня денег. Так, на бензин осталось чуть-чуть...

То ли я им чем-то понравился, то ли еще что, только обошлись они со мной довольно милостиво:

- Ладно, парень, давай полста тысяч - и мотай отсюда, пока цел.

Отдал я им пятьдесят тысяч - и до Новосибирска летел без остановки, почти двое суток не спал. А вообще, можно сказать,  повезло.

- А из Новосибирска ты нормально доехал? - спросил Колю майор в отставке Саша Алексанин. - Никто не приставал?

- Никто.

- А у меня дружок в новосибирском магазине купил машину. Ну, ему тут же в магазине: плати дань. Он в ответ: «Немного попозже, на выезде из города. А сейчас денег пока нет». Встречают его за городом эти же ребята. Он им: «Сейчас, деньги у меня в багажнике». Достал из багажника автомат... и перестрелял их всех!

- И правильно сделал! - заключил Коля Сидоркин.

Колин дом за время его отпуска значительно вырос. Они с тестем установили стропила, покрыли крышу шифером. Дом - огромный, чердачное помещение - как небольшой кинозал.

А я уже столько лет не могу построить баню.

Отец у меня гвоздя не мог забить. Он вырос в доме, где была прислуга. Мне никто не прислуживал, но, пожалуй, единственное, что я сумею сделать - это прибить в стене гвоздь. И только.

А участок нашего профессора Саши Казаркина зарастает. Давно Саша его не посещал. Он в этом году не пахал его даже, ничего не посадил.

Дело в том, что Саша переехал в город Анжеро-Судженск. Там открылся филиал Томского пединститута, и Саша возглавил этот филиал. Каков смысл его переезда в Анжерку - в захолустный городок? Он получил там трехкомнатную квартиру,  и со своей кемеровской квартирой (тоже трехкомнатной) он может теперь делать, что хочет. Она стоит миллионов двести, не меньше.

Он сказал, что будет приезжать из Анжеро-Судженска сюда, в нашу деревню и выращивать здесь тыкву (он ее тоже полюбил).

Наивные фантазии. Не приедет, конечно. И вид заброшенного участка ранит мое крестьянское сердце.

 

29 июля

Сегодня целый день идет дождь, но очень тепло, и все растет, как на дрожжах. Огурцы уже длиной с авторучку. И я их ем - наконец-то кончилась моя голодовка!

И огурцы ем, и молодую картошку, и смородину, и малину. И чувствую себя очень хорошо.

Каждое утро забегаю метров на пятьсот вверх по течению Томи, захожу в воду и плыву по течению. Плыл и сегодня, под дождем. У моего лица вскипали пузыри, все вокруг было окутано сиренево-серой дымкой. И было так хорошо, что даже не совсем верилось, что все это приходит наяву.

 

1 августа

А дождь все льет. И по-прежнему очень тепло. Моя тыква все расползается по огороду, она простерла свои плети уже за его пределы. Прополол ее в третий раз.

Собираю малину. Исцарапал все руки, и все же... И все же есть занятия похуже, чем сбор малины.

По радио сообщили, что в свежем номере журнала «Наш современник» напечатана подборка стихов кузбасских поэтов. Опубликовано там и три моих стихотворения - о том, как садоводы высылают друг другу семена и о воронах на высоком дереве, которых как ни гони, а они на него усядутся, правда, в несколько другом порядке. И еще:

              * * *

Замечательные пейзажи

предназначены к распродаже.

 

Не гравюры, не акварели -

настоящие лес, река,

настоящие сосны и ели

завтра утром пойдут с молотка.

 

Продаются пейзажи России...

Здесь родился я, здесь я жил.

Я любил вас, пейзажи родные,

но - я вами не дорожил.

 

Я куплю вас, поля, березки!

Отнесусь к вам со всей душой!

...Улыбается гость заморский

и - тяжелой трясет мошной.

 

Вот уж никогда бы не поверил лет десять назад, что я, урбанист, авангардист и ерник, буду печататься в «Нашем современнике» - этом патриотическо-крестьянском журнале, который выходит сейчас белых в белых, но еще не совсем отмылся от красной краски, в которую он был погружен столько лет. Погрузили и его туда, конечно, силой, а журнал - один из самых интересных сейчас.

Жаль, что в этой, нашей коллективной подборке, дали лишь одно-единственное стихотворение Крекова, - зато очень хорошее. О том, как он - «в деревеньке, в стекляни ивовой теплое наладил ремесло».

До весны спроворю труд старинный -

Чтобы шов был тоньше волоска, -

Как всегда, на полведерка глины

Сыпану я два ведра песка...

Больше всех дали стихов Коли Колмогорова - ученика Куняева. Но я за него теперь рад. Ибо он теперь - мой друг.

Видел в Кемерове Валеру Зубарева. Даже не поздоровались. Вот как разнял нас октябрь 1993-го года.

Между прочим, и с Ковшовым у меня стали отношения довольно прохладными. Он в тот день, когда мы собирались идти на обкомовскую площадь,  чтобы протестовать против осады Белого Дома, - в тот день он ошивался в Союзе писателей и, поддав, все подсмеивался надо мной и Колей: не лезьте, мол, не в свое дело, мало ли было заварушек на Руси?

- Валера, езжай на хер в свою Ковшовку и не путайся тут под ногами, - не выдержал я.

- А ты говоришь: эра милосердия, - не унимался Ковшов. - Вот вам сейчас милиция на площади покажет эру милосердия!

- Правильно Володя говорит! - вдруг крикнул Коля Колмогоров. - Эра милосердия наступит,  но за нее надо биться!

Сейчас эта фраза может показаться несколько высокопарной, но тогда, ей-богу, она ощущалась мной как вполне естественная. Мы с Колей отправились на площадь, а Ковшов поехал в свою деревню.

С ним у меня, конечно, не то, что с Валерой Зубаревым. Здороваемся мы с Ковшовым, делимся новостями, выпиваем иногда... Но чего-то прежнего нет. И недаром этим летом я его не пригласил сюда, в Усть-Стрелина...

И еще немножко о Крекове. Интересная история вышла с рецензией на его книжку «Цветы картофельных полей», которую, мо моей просьбе, написала преподаватель столичного училища цирка и эстрады Тамара Гаврилова.

Эту рецензию я опубликовал в газете «Кемерово». И какое-то независимое информационное агентство слепило из нее заметку примерно такого содержания: «Московский режиссер Тамара Гаврилова, будучи проездом в Кемерове, тяжело заболела и вылечилась лишь тогда, когда прочитала стихи местного поэта Виталия Крекова. Видимо, стихи этого поэта-самородка обладают таинственной исцеляющей силой».

Эту заметку перепечатали многие газеты, в том числе  и «Неделя». Креков своими глазами видел ее там. И послал свои стихи в «Известия» (ведь «Неделя» - приложение к «Известиям»). И до сих пор, бедняга, ждет, что его там напечатают.

И еще одна интересная публикация появилась у Крекова.

Несколько лет назад я осуществил, наконец, свою давнюю идею. Отпечатал на машинке несколько десятков стихов Крекова - лучших, на мой взгляд, - и отправил их Вадиму Кожинову, на его домашний адрес (нашел в справочнике Союза писателей).

И что же? Через несколько месяцев громадная подборка крековских стихов (чуть ли не на всю полосу) вышла в газете «День» - как раз в тот день, когда верные Ельцину части осаждали Белый Дом.

Во вступительном слове к этой подборке Кожинов писал: «Я узнал о существовании настоящего, замечательного поэта  Виталия Крекова, проживающего на сибирской земле, в Кузбассе. А прислал мне его стихи друг Виталия Крекова, кемеровский журналист Владимир Ширяев. Счастлива Кузбасская земля, что на ней живет такой поэт, и счастлив Виталий Креков, что у него есть такой друг».

Газета «День» со стихами Крекова вышла 1 октября 1993 года. А назавтра эту газету закрыли? Мы шутили: закрыли потому, что там напечатали стихи Крекова.

А вообще, конечно, мне было очень приятно, что Кожинов так высоко оценил Крекова.

Видел я недавно в Кемерове Крекова. Говорит: «Передавай большой привет Тамаре Гавриловой». Я ей пишу иногда. Вскоре я получил письмо от Тамары. Она была удивлена: как это Креков в письмах к почти незнакомому человеку доверяет свои сердечные  тайны, жалуется на свою «любимую».

А как же ему не жаловаться было, если его тогдашняя же Л. - эта штучка, закончившая аспирантуру Ленинградского университета, - надула его самым бессовестным образом.

Все она упрекала Крекова в безверии, в том, что он редко ходит в церковь, грубо разговаривает с настоятелем церкви отцом Владимиром (Креков с того бутылку требовал за то, что отремонтировал в его доме печку).

И недаром Л. не вылезала из этой Знаменской церкви. Только потом выяснилась истинная причина этого. Знаменский храм поручили расписывать С. Р. - нашему с Крековым общему знакомому. Хороший мужик, в свое время закончил Строгановку, жена его О. П. - тоже художница.

И вот, пока С. Р. расписывал церковь, Л. охмурила его и увела от жены. А сама бросила Крекова, с которым прожила лет пять.

Когда Креков, после очередной размолвки, вернулся «к себе домой», то обнаружил там Л. не одну, а с С. Р., перебравшимся к ней жить.

Как Креков тогда переживал! Лица на нем не было. И на С. Р. был сильно обижен: «Ну почему, почему они - за моей спиной?! Могли бы ведь и сказать по-честному...»

Да, сколько ни болтала Л. о Боге, а поступила согласно своей подлой натуре. Ведь С.Р. большие деньги получает за роспись церквей. А Креков - нищий.

И - заводить шуры-муры прямо в Божьем храме? Мне, атеисту, и то как-то неудобно за Л. З., которая утверждает, что очень почитает Бога.

Но она хоть довольная теперь. Уже родила от С. И говорит всем: «А Креков на моей шее пять лет просидел...»

Но, избавив Креков от Л. З., Бог готовил ему новые испытания.

Я стал видеть Крекова в обществе женщины средних лет, которую звали Альбина. Она тоже писала стихи, правда, совершенно бездарные.

А так вроде женщина как женщина. «Надо же Крекову с кем-то дружить. Все поскорей забудет свою Л., - так думал я, пытаясь не замечать некоторых специфических черт в характере новой знакомой Виталия. А ребята в Союзе писателей стали все чаще обращать внимание на эти черточки. В частности, говорили, что эта Альбина чувствует себя в Союзе писателей ну совершенно как дома, в то время как остальные - вроде бедных родственников у нее в гостях.

-Придет с утра, разложит свои шмутки, усядется за телефон - и не слазит с него до самого вечера, - жаловался мне Боря Бурмистров.

...А между тем Альбина пригласила меня на свадьбу. Они с Крековым решили зарегистрироваться. «Приглашаем только тебя и Владимира Андреевича Переводчикова», - сказала она.

А на свадьбе я с ней поругался. В общем-то, из-за пустяков.

Сперва было все нормально. Их регистрировали, я выполнял обязанности фотографа, потом маг всех времен и народов Владимир Переводчиков своими фокусами развлекал присутствующих... А когда сели за стол...

- Что ты без дела сидишь? - сказал мне Альбина? - Сходил бы лучше за хлебом.

И черт дернул меня ответить:

- Мне, конечно, нетрудно сходить за хлебом, но, если бы я женился, то, право, Альбина, о хлебе побеспокоился бы заранее.

- Я, Володя, тебя не держу, - ответствовала Альбина.

И я отправился домой.

Потом до меня доносилось,  как Креков живет с этой Альбиной. Как она требует, чтоб Людмила вернула картины, некогда подаренные Крекову местными художниками (но Л. так и не отдала - сказала, что это «частичное возмещение расходов на Крекова». Что Альбина устроила Крекова в строительную бригаду к армянам, и он вкалывал там четыре месяца на жутком морозе, получая за это гроши. Как Альбина, когда она в хорошем настроении, одевает Крекова в белый свитер своего покойного мужа, а когда в плохом - отбирает у него этот свитер и выгоняет Крекова из дома.

А тут и сам Креков стал являться.

- Правда, что она - то свитер наденет на тебя, то потом - отнимет?

- Правда. Но это - мелочи. Она, Альбина, маму мою обижает. Скандалит с ней, обзывает ее всяко...

В общем, расстался Креков с Альбиной. Но тут его стала доставать Худя, его первая жена. Это он дал ей такое имя, - после того, как воспел в поэме: «Только личико ее худенько-худенько…» Она и ее друг совсем запились, а деньги-то нужны. Вот и стали Крекову приходить повестки из милиции. Пришел - и на него накинулась мегера в погонах: «Вы - злостный неплательщик алиментов! Вы знаете, куда мы вас упрячем?!»

А ведь Виталий с любой заработанной суммы покупал что-нибудь своей дочке.

А мегера в погонах все наседала на Крекова. Он робко показал ей членский билет Союза писателей. Это еще больше ее разозлило:

- Развелось вас тут - писателей, как нерезаных собак. Ты у меня, писатель, еще поплачешь! Упрячу я тебя за решетку!

Неизвестно, чем бы это кончилось, если бы Христина, дочка Крекова, не сбежала от матери к нему.

Так они и жили - на девяти квадратных метрах общежитской комнаты: на кровати – полу парализованная восьмидесятилетняя мать Крекова, а Виталий с дочерью спали на полу.

Но теперь, кажется, в его жизни произошли положительные сдвиги. В какой-то мере способствовал им и я.

Вначале у меня получилось не очень удачно. Как я уже писал, полным провалом закончилась моя попытка «свести» Крекова с Таней Григорьевой.

Потом я познакомил Крекова со своей старой подругой (не любовницей!) известной журналисткой Н.И. Очень хорошая женщина, оставшаяся, к сожалению, без мужа. Он, юрист, был послан в командировку в Москву, но познакомился там с Буковским - тем самым знаменитым диссидентом, да так и остался в Москве, сделавшимся специальным представителем Буковского в России.

Н.И - очень добрая и с виду женщина флегматичная, но на самом деле - нервная, мнительная, суеверная - жестоко страдала от одиночества. Я все расхваливал ей Крекова, а потом познакомил их и они, вроде, понравилась друг другу.

Но все дело испортила поездка Н.И. в Америку. Она побывала там по бесплатной журналисткой путевке и вернулась оттуда какая-то экзальтированная, с феминистскими идеями.

В Америке ей страшно понравилось. Но наша жизнь после американской стала казаться Н.И. страшно убогой. И Креков, наверное, очень потускнел в ее глазах - грубый какой-то, не отесанный... А он, как назло, однажды брякнул при всем честном народе: «У Н.И. хорошо, да только вот  сын все время дома - палку никак не бросишь...»

В общем, и Н.И. отшила нашего гения.

Но я твердо решил женить Крекова на порядочной женщине. Тем более что он продолжал страдать из-за Л. - нашел из-за кого!

И - женил!

А журналистка Н.И. недавно, будто невзначай, спрашивает у меня:

- Слушай, говорит, что Креков женился?

- Ничего, об этом не знаю, - солгал я.

Эх, прозевала ты Крекова! А ведь ни в каких Америках не сыскать такого замечательного поэта! И мало кто написал так здорово о той же Америке:

Ткань в полоску на матрац,

Продавец, отмеряй-ка! -

Чтобы снилась и у нас

По ночам Америка!

....................................

Здесь я негра чернее,

Бесправен и гол,

А в городе Детройте

Карнавал прошел...

Между прочим, Володю Соколова, напечатавшего эти строки в «Комсомольце Кузбассе» в 1975 году, едва не выгнали с работы. Редактор «Комсомольца» еле убедил работников обкома партии: поэт имел в виду, что «бесправны и голы» - рабочие в Америке (хотя, конечно, в тексте недвусмысленно сказано,  кто бесправен). Поверили с большим трудом.

В той же публикации (поэма «Данилкино утро») была еще строфа:

Девчата-комсомолочки

Ребятам вяжут чулочки.

А девушки партейные

Ходят беспарнейные.

Эта строфа возмутила обком не меньше, чем те строки про советских негров. А может, и больше.

Да, я совсем забыл записать: Креков стал одним из Лауреатов конкурса, посвященного пятидесятилетию Победы. За свою поэму «Все родное, хорошее...» («Русская тема») он получил премию в 1 млн. рублей.

Кроме того: и Креков, и я, и еще человек пять стали лауреатами премии имени Василия Федорова, нашего земляка. Вырешили аж по триста тысяч.

 

2 августа

И снова дождь, и теплые испарения поднимаются опять над землей - атмосфера теплицы или мезозойской эры.

Головки подсолнухов оранжевеют среди зеленой тыквенной ботвы. Цветы картофельных полей начинают цвести - фиолетово и розово.

Ослепительно-белая чайка парит над Томью, высматривая добычу. Вот она камнем устремилась вниз и выхватила рыбешку из воды.

 

3 августа

Навестил, наконец-то, нашу деревню Саша Казаркин - профессор, доктор филологических наук, перебравшийся недавно в Анжеро-Судженск. Пять лет он садил здесь картошку и тыкву, подсолнухи и огурцы. Хотел построить тут дом, но все было некогда.

А его участок уже занят. Огорожен железными трубами, колючая проволока натянута меж них... Занял его участок - явочным порядком, пока я ездил в Кемерово с разорванной губой, - какой-то незнакомый парень, но я не стал возникать против него: ведь Саша все равно не обрабатывал участок, ни разу не платил земельный налог. Я был уверен, что он больше не приедет - и вот на тебе!...

Несколько неудобно мне было перед Сашей. Но он ничего, вошел в мое положение. Не стал обижаться. Только попросил разрешения у нового хозяина набрать с бывшего своего участка корней топинамбура - земляной груши - замечательного, кстати, растения, которое и мне очень нравится.

Набрал. Сказал, что будет разводить топинамбур в Анжерке.

М-да, пережил я несколько неприятных минут... Но, с другой стороны, - соседи ополчались на меня: почему твой друг не обрабатывает свой участок? Там все заросло, малейшая искра - и сухая трава вспыхнет, начнется пожар.

И они правы.

 

6 августа

Два дня я провел в Кемерове, только что вернулся оттуда.

Получил от режиссера Тамары Гавриловой письмо. Она совершенно правильно пишет, о «космическом начале» в стихах Крекова. Только все-таки, на мой взгляд, лучше прямо сказать: не «космическое начало», а - «Божественное».

Ему и так редакторы слово «Бог» в его стихах убирали и взамен чего только ни ставили - и «космос» и «рок». Вот, например, в его первом сборнике «Лицо» строфа:

И люди, коих Бог на землю бросил -

Пусть навсегда исчезнут их следы -

Но каждый жил и нес в большую осень

Кто горькие, кто сладкие плоды

была напечатана в таком виде:

И люди, коих Рок на землю бросил...

Да, лучше всего, наверное, сказать так: Креков - поэт, в стихах которого ясно проступает божественное начало. Более того, это начало и является смыслообразующим центром его поэзии.

Религиозность Крекова не только не убивает поэзии (многие уверены, что «чем выше к небу, - тем холоднее»), но наоборот - присутствие Бога в его стихах и делает их фактом высочайшей поэзии.

Гаврилова пишет о «печали в его стихах». Что ж, она есть. Но стихи Крекова печальны не больше, чем само Христианство. А оно торжественно празднует свою победу над смертью: «Смерть, где жало твое?» - сказано в Евангелии.

В печали я прослеживал ту нить,

Где дух насилья и наживы бродит.

Нам, людям, никогда не износить

Любовь и жизнь, что мимо происходят...

Пишет Креков в стихотворении «Письмо Ольге Власовой в деревню Пача».

Выходит, живя, - мы как бы пытаемся «износить» мир, но это нам никогда не удастся. Даже если бы мы сильно захотели этого: не дает божественная благодать, разлитая в мире.

И надо помнить, что Креков - не просто абстрактно-религиозен - он христианин. И - христианин православный. А православное мировоззрение всегда было более светлым, чем скажем католическое. Для католиков важен прежде всего тот факт, что мир лежит во зле, и в будущей жизни их прежде всего волнуют муки ада. Для православного - мир благ,  хотя бы уже потому, что в нем был Христос, принесший нам спасение. И мы своей верой можем участвовать в преображении мира:

Побольше кислорода в грудь!

Миры деревьев под ветрами.

И неба голубая суть,

Запятнанная облаками.

 

Мне этим не перебродить.

Молю того, кто выше срока,

Чтоб это нежное любить,

Оставил душу мне и око-

 пишет Креков.

Замечательно! Мир, не теряя свою телесность, пронизан здесь невещественным, воистину «фаворским светом».

И ощущение от этого стихотворения - торжественно-радостное.

А был я в Кемерове вот почему. Боря Бурмистров, председатель Союза писателей Кузбасса, прислал мне письмо: попросил принять участие в неделе кузбасской литературы. Принял. Вместе с другими нашими ребятами я выступал в школах, клубах, библиотеках. Заработал немного денег.

 

15 августа

Холодом потянуло от земли, и, хотя днем в тени,  двадцать пять тепла, вода в Томи - ледяная.

Но купаюсь по-прежнему каждый день. Плыл сегодня на спине вниз по течению, а надо мной разрезали воздух дикие утки.

Желтые тыквенные цветы опадают, а под ними - завязи тыковок, совсем еще маленькие, им еще расти да расти.

Получил письмо из Екатеринбурга от своей двоюродной тетки Татьяны Леонидовны Ширяевой. Между прочим, она приходилась двоюродной теткой и Александру Вампилову. Я попросил ее написать нечто вроде воспоминаний о Вампилове. Вот что она пишет...

Нет, лучше я сделаю вот что. Произведу выборку из тех ее писем, которые имеют какое-то отношение к ее знаменитому племяннику, и напишу маленькое предисловие к этой выборке.

Получилось вот что:

«Есть у нас родственник, который пишет пьесы...»

Осенью 1967 года я побывал в Свердловске, в гостях у своей двоюродной тетки Татьяны Леонидовны Ширяевой, преподававшей математику в одном из вузов города.

Встретила она меня очень приветливо. Водила по городу, показывая достопримечательности (запомнился, например, домик Мамина - Сибиряка).

- Раз ты учишься на литфаке, - сказала мне тетя, - значит, ты наверняка что-то пишешь. Стихи или прозу. А может, пробуешь свои силы и в драматургии. Есть у нас родственник, который пишет пьесы, и они, кажется, начитают находить призвание у зрителя. Он, наверное, мог бы дать квалифицированную сценку твоим литературным опытам.

Но я, глядя на мир с высоты своего восемнадцатилетия, гордо отверг тетушкино предложение. Я, конечно, писал  и стихи, и прозу, и даже пьесы (в стихах), но все, выходящее из-под моего пера, казалось мне настолько великолепным, что мысль о литературной помощи со стороны какого-то дальнего родственника казалась мне просто оскорбительной.

- Ну что ж, - вздохнула тетушка. - Тебе виднее.

Мой приезд в Свердловск имел и практическую цель. Я перешел на второй курс филологического факультета (учился в Томском университете) и, так как в ТГУ не было факультета журналистики, я подумывал: а не перевестись ли мне на журфак Уральского государственного университета?

Побывал я на факультете журналистики, и как-то не очень понравилось мне там. Помещение - маленькое, темноватое, грязноватое - после величественного здания Томского университета выглядело весьма бледно. И учебная программа оказалась гораздо скудней, чем на филфаке. Она более чем наполовину состаяла из «Истории коммунистической журналистики». А коммунизм я уже и тогда недолюбливал.

И всюду - огромные портреты Василия Пескова, некогда учившегося здесь. Я, конечно же, читал Пескова и ценил его, но делать из него классика... Уж лучше бы, что ли, портрет Мамина-Сибиряка повесили.

В общем, переводиться в УРГУ я раздумал. Распрощавшись со своей гостеприимной тетушкой, я изредка переписывался с ней, посылал ей вырезки из газет и журналов с первыми моими публикациями. И - начисто забыл о том, что «у нас есть родственник, который пишет пьесы».

А несколько лет назад в одном из писем Татьяны Леонидовны я прочитал такое, что заставило меня очень сильно удивиться:

«Мне в январе стукнет семьдесят семь лет, - писала она. - Последнее полугодие 1992 года оказалось для меня просто убийственно-високосным. В Свердловске схоронила сестру и зятя, из Новосибирска пришли известия о смерти Зины и Гали (моих родных теток - В.Ш.), а 17/XI позвонила Галя Гусева и сообщила о смерти своей матери, моей двоюродной сестры Анастасии Копыловой-Вампиловой. О последней смерти, наверное, в прессе сообщат. Мне кажется, популярность Саши Вампилова все еще велика в литературных, а тем более - театральных кругах. В августе в Иркутске и еще ряде городов прошли «Вампиловские дни» в связи с двадцатилетием со дня его гибели. Мне Галя прислала целый пакет газет, посвященных этим дням.»

Вот это да! Значит, «нашим родственником, писавшим пьесы», был не кто иной, как Александр Вампилов - драматург, который после своей трагической гибели стал всемирно знаменитым! О его «популярности в литературных и театральных кругах» - это очень слабо сказано. Нет, только так: драматург мирового класса, слава которого с каждым годом растет! И он, этот великий драматург, выходит, мой родственник?!

Я забросал тетку письмами, советовал ей написать воспоминания о своем знаменитом племяннике. Вот что ответила мне Татьяна Леонидовна:

«17/I 1993 г. Володя! С самого начала отвергаю твой совет - написать в местную печать о Саше Вампилове. С одной стороны - не настолько хорошо я его знала, чтобы писать длинные воспоминания, с другой - я возмущаюсь легкомыслием и кое-чем похуже твоих коллег... Так много бесцеремонного вранья во всем том, что уже напечатано о нем и его родных...

Кстати, недавно, когда в нашей драме ставили «Утиную охоту», я обращалась в дирекцию театра: может, буду чем полезна?... Но интереса ко мне не проявили.

Иное дело Олег Ефремов. Вот он заинтересовался, даже был у меня вкупе с Мягковым и его женой. Я показывала им фотографии и рассказывала им о «предках» драматурга. Целую папку фотографий послала в музей им. Вампилова по просьбе его родной сестры, с которой я изредка перебрасываюсь весточками...»

Из другого письма, от 25/II 1993 г.

«Дорогой Володя! Ты просишь объяснить степень моего родства с Сашей Вампиловым. Оно точно такое же, как и с тобой. Но только твой отец - племянник моего отца, а мать Саши - племянница моей матери. Я была с ним знакома, был он у меня в той квартире, которую ты знаешь. Увы, не славен пророк...

И я, как многие другие родственники, не разглядела масштаба его дарования. Честь и хвала его родному брату Михаилу (он геолог), - тот верно его оценил.

Читала я его «Прощание в июне» еще в рукописи (будучи в Иркутске, в первом варианте), получала от него книжечку рассказов. К ним я и сейчас отношусь, как к несколько подражательным.

Его дядя, мой двоюродный брат, в Иркутске подарил мне книгу Машкина, сказав: «Не Бог весть что, но «местное»... А Саша добавил: «Ну, если дарить, то лучше всего - что-либо Вали Распутина».

Так я впервые услышала это имя, когда оно было еще никому почти не известным. Они - Распутин и Саша - очень дружили, может быть, познакомились даже раньше, чем стали студентами. Валентин очень чтил Тасю (мать Саши), всегда много заботился о ней, когда Саша погиб.

Саша был очень сдержан, скрытен, скромен, и в те немногие разы, когда мы с ним «общались», не сумела я его разговорить,  о чем сейчас очень жалею. А вот с его матерью Анастасией Прокопьевной (она, как и я, была преподавательницей математики), моей двоюродной сестрой, мы были очень дружны, поминали друг друга с полуслова. Сейчас я изредка переписываюсь с Галей, родной сестрой Саши. Ольга, Сашина жена (вторая, первая - Людмила, покинула его по загадочным для всех близких соображениям) живет сейчас в Москве, близка к литературе и искусству. Их дочь Елена закончила ГИТИС. Оля, будучи в Екатеринбурге, заходила ко мне. Некоторое время мы перебрасывались весточками, но у нее жизнь, очевидно, хлопотливая и шумная, так что о них я ничего не знаю, да и с Иркутском, они, мне кажется, не очень-то поддерживают связь. Мои любимые пьесы - Прошлым летом в Чулимске», и «Провинциальные анекдоты». «Утиную охоту» я высоко ценю, но отношение к ней у меня сложное. Жалею, что не удалось поговорить о ней с Сашей, тем более, что его мать как-то обмолвилась, что его интересовало мое мнение о ней...»

А вот что в письме от 9/VII 1995 г. Татьяна Леонидовна сообщила мне об обстоятельствах гибели Александра Вампилова: «Даты его жизни: 19/VIII 1937 - 17/VIII 1972 гг. Он решил наловить рыбы ко дню своего тридцатипятилетия. Взяли моторку и натолкнулись на топляк. Мне помнится, что Галя, сестра Саши, проклинала Глеба Пакулова (могу переврать фамилию). Некоторые говорят сейчас, что вторым с Сашей был Шугаев, но, по-моему, это не так (могу уточнить у Гали).

Саша прекрасно плавал, понадеявшись на свои силы, он поплыл к берегу, где проходила автодорога. Несколько машин проехали мимо, не захотев остановиться. Наконец, какой-то военный, заподозрив неладное, силой заставил шофера автобуса остановиться. Саша не доплыл до берега очень немного и, как показало вскрытие, погиб от многочисленных микроинфарктов...»

На мои настойчивые просьбы написать подробней о своих встречах с Александром Вампиловым Татьяна Леонидовна отвечала:

«Повторяю, виделись мы с ним всего несколько раз. Когда-то он гостил у своих родных (родных сестер своей матери), я - двоюродная, заходил ко мне. Был очень скромен и молчалив. Хотя в это время имел уже немалый (не официальный) успех. Предложила ему послушать пластинки, увидела, что они ему (наиболее популярные в то время) довольно безразличны. Предложила классику. Тут он оживился, с большим вниманием прослушал концерт Бетховена, указал мне на свои в нем «любимые места».

Затем я виделась с ним в Иркутске, где мы с мамой гостили. Я уже писала тебе, что, когда Кеша Копылов подарил мне книгу его приятеля Машкина, - как он выразился, «для местного колорита», то Саша оживился и сказал: «Если уж дарить, то что-либо - Вали Распутина!». Эти слова я много раз вспоминала в последующие годы.

Тогда, в Иркутске, он рассказал литературный анекдот о том, что советская литература пережила три эпохи: «ранний Репрессанс», «поздний Реабилитанс» и «ухрущение строптивой».

Этого, конечно, слишком мало, чтобы лезть в литературу со своими воспоминаниями.

Есть у меня его фотография с дарственной надписью, и на одной из его работ тоже есть его автограф. Есть у меня фотография не только Оли (его вторая жена), но и Людмилы (первая). Людмила недавно скончалась от рака. Это я знаю от Гали Гусевой, родной сестры Саши» (письмо от 29/X 1995 г.)

Как видите, сведений о Вампилове Татьяна Леонидовна Ширяева сообщает не очень много. Но все они довольно интересны.

И еще. Долго разбираясь в генеалогических древах нескольких семейств, я, к своему разочарованию, пришел к выводу, что Александр Вампилов не является, в строгом смысле этого слова, мне родственником. Не течет в наших жилах общая кровь. Хотя и он, и я - двоюродные племянники Татьяны Леонидовны Ширяевой, с ней кровные узы нас действительно связывают. А мне Александр Вампилов приходится, как говаривали раньше,  свойственником. Ну что ж, и это очень приятно.

И я, конечно, очень жалею, что тогда, осенью шестьдесят седьмого года, не воспользовался предложением тети Тани: познакомиться - хотя бы по переписке - с другим ее племянником - Александром Вампиловым. Хотя имел полную возможность сделать это.

Как только буду в Кемерове, предложу этот небольшой мемуар в одну из газет. Думаю, что должны напечатать.

(Продолжение далее здесь)