Продолжение.
Сколько цветов красуется в моем саду! Пламенеет настурция, белеет ромашка, всеми цветами радуги переливаются заросли красавки.
Но больше всего мне нравится календула, ее желтые цветки называют еще ноготками. Календула на моем участке растет повсюду. И глаз ласкает, и от всего лечит. От ангины, например, и бронхита. И раны очень быстро заживают, если прикладывать к ним ноготки. Когда у меня кончается мазь от псориаза, я тогда жую цветки календулы и мажу себя этой жвачкой. Отчасти помогает.
Только собрался идти на реку, как ливень обрушился на нашу деревню, - настоящий летний ливень с громом и молнией.
Взъерошенный, мокрый, прибежал Дымок. И мы вдвоем с ним сидели на веранде и наблюдали за грозой.
Приезжал Володя Переводчиков, - мой приятель, известный иллюзионист. Он довольно часто выступает по Центральному телевидению. Например, выступал недавно на открытии нового столичного цирка.
Мы с ним познакомились и подружились лет десять назад. Я был поражен его магическим искусством. Тут слово «магия» - отнюдь не метафора. Ему же, видимо, понравилось эксцентрическое, цирковое начало, присутствующее в моих стихах. Он ведь не один год проработал цирковым клоуном. В его стихах и в рассказах тоже полно эксцентрики.
Я был редактором сборника его стихов («Несуразное»). Ему понравилось, как я выполнил свои редакторские обязанности. И он взял с меня слово, что я буду редактировать все его будущие книги. Вот он и приехал ко мне в деревню со своими новыми вещами - стихотворными и прозаическими.
Прочитал я их, высказал кое-какие замечания. А потом собрал всех своих соседей, и Переводчиков устроил перед ними импровизированный концерт.
Все, конечно, поразились. Ведь таких магов, как Переводчиков, во всем мире, может быть, с пяток наберется. А тут пожалуйста - сидит рядом на травке и такие чудеса творит...
Переводчиков привез с собой выпивку, у меня тоже было кое-что, и у Коли Сидоркина было. Братья Алексанины принесли медовухи, судья В. пришел с бутылью «Распутина».
Мы установили стол прямо на улице - между моим участком и участком В., и устроили настоящий пир. Даже песни пели русские народные. Особенно хорошо получалось это у жены В., обладающей низким, звучным голосом.
А Переводчиков нас снимал - у него была с собой кинокамера - он ее из Америки привез. Снимал вечером почти в полной темноте - я думал, что ничего не получится. Но, как позже выяснилось, получилось прекрасно. Вышел настоящий любительский кинофильм, цвета яркие, сочные. Особо красивой получилась рябина, осенявшая наш пиршественный стол.
Утром выяснилось, что пить больше нечего. И мы с Переводчиковым сплавали на лодке до Колмогорова. И - бухали с ним до обеда, - пока не подъехал на своем «Москвиче» Коля Сидоркин и не увез его в Кемерово.
Свои туфли Переводчиков оставил на завалинке моего дома. «Чтобы еще побывать в этой деревне!» - сказал он.
Итак, Володя уехал, а соседи подходят и все повторяют: «Надо же...» Все видели его на телеэкранах, а тут - живьем. «Простой такой... И выпивает...»
И - смотрят на меня с каким-то чересчур уж большим уважением. И я вспомнил, что Переводчиков сказал вчера, что он является моим учеником. Это он так, конечно, сказал - чтобы леща мне кинуть, а народ вот как это воспринял. Ничего себе - какие ученики у Володи Ширяева!
Меня визит Переводчикова подтолкнул закончить материал для очередного номера «Огней Кузбасса», который я давно обещал редактору «Огней» Гене Юрову.
Вот этот материал:
За два дня до нашего знакомства его ограбили. Из его квартиры исчезли видеомагнитофон, кинокамера и другие, наиболее ценные вещи. В выпуске областных теленовостей было сообщено не без легкой ехидцы: «Известный маг Владимир Переводчиков оказался бессилен перед кемеровскими воришками».
А на следующий день та же теледикторша сообщила: «Лица, ограбившие заслуженного артиста России Владимира Андреевича Переводчикова, найдены».
- Каким образом удалось обнаружить жуликов? - спрашиваю у Владимира Андреевича.
- Элементарно. Я напряг свое внутреннее зрение и увидел тех, кто прихватил мои вещички. Указал работникам милиции их местонахождение. И «черный воронок» выехал по указанным мной координатам... Кстати, в течение моей жизни меня грабили три раза. И всегда с тем же успехом.
Улыбаюсь, думаю, что Владимир Андреевич шутит, но Переводчиков предлагает проделать следующий опыт: «Выберите из лежащей на столе колоды любую карту, а я, стоя к вам спиной, угадаю, что это за карта».
Беру, запоминаю, кладу обратно в колоду. Переводчиков, не оборачиваясь, уверенно говорит: «У вас в руке была дама треф».
Точно.
Но, может быть, колода у него какая-то особенная?
Договариваемся: он выйдет из комнаты, а я коснусь любого из находящихся здесь предметов. Выходит. Дотрагиваюсь до стоящего на подоконнике цветка.
- Вы коснулись цветка! - доносится из-за закрытой двери приглушенный голос.
Но, может, в дверях у него дырочка просверлена?
- А теперь давайте так, - предлагает голос Переводчикова. - Не касайтесь предмета, а лишь загадывайте его.
Загадал. И тут же доносится:
- Вы думаете о часах. Не о настенных, а о маленьком будильничке, который стоит перед вами.
Потом по просьбе Переводчикова спиной к нему встаю я. И неожиданно начинаю падать вперед. Нет, никто не толкает меня, но падение неудержимо. Вдруг таинственная сила, вызывавшая его, исчезает, и я с трудом восстанавливаю равновесие.
- Падение было вызвано моим мысленным приказом, - поясняет Владимир Андреевич. - Потом я отменил его.
Вспоминаю, что нечто подобное проделывала Олеся, героиня одноименной повести Куприна. И еще всплывает в памяти заметка о том, что Пентагон платил бешеные деньги какой-то старухе за то, что она мысленно узнавала расположение советских атомных лодок.
А я считал рассказ Куприна фантастическим! И посмеивался над американскими генералами. Существование сидящего передо мной человека существенным образом меняет мою картину мира.
- Владимир Андреевич, так как же вас называть? Колдуном, чародеем, магом?
- Как говорится, называй хоть горшком, только в печку не ставь. Но есть и другая пословица: назвался груздем - полезай в кузов. Так что можете считать меня колдуном. Тем более что моя мать, Калерия Саввична Переводчикова, в нашем селе слыла колдуньей. От ее заговоров излечивались люди и животные, иногда она умела предсказать беду и отвести ее.
Жили мы в Забайкалье, на границе с Китаем, так что в арсенале моей матери были заговоры не только русского происхождения. Догадываюсь, что кое-что она почерпнула из буддизма и даже из даосизма. Но главное, наверно, наследственность. В роду моей матери время от времени рождались колдуны.
Я закончил восемь классов, культпросветучилице, Московский Театральный институт, довольно быстро приобрел известность как иллюзионист. Но долго скрывал свою сущность. Приходилось городить со сцены всякую чушь о материалистической подоплеке того, что я делаю. Как Жорж Бенгальский - тот недалекий конферансье из «Мастера и Маргариты», - который все пытался «разоблачать» фокусы - до тех пор, пока ему не оторвали голову.
Но когда я познакомился с такими людьми, как академик Басов (изобретатель лазера), член-корреспондент Академии наук СССР Спиркин (автор многих книг по философии) и увидел, что к магии они относятся очень серьезно, я перестал скрывать, что я - колдун.
Впрочем, я предпочитаю слово «экстрасенс». Это означает - «сверхчувствительный», что вроде не противоречит «советской науке», которая всегда утверждала, что возможности человека огромны. Но все дело в том, что «наука» смотрит на человека как на предмет, изучает его извне, как, скажем, какой-нибудь минерал. А в человеке главное не его «предметность», а то, что мы называем нашим сознанием, или, попросту говоря, душой. Вот что обладает безграничными возможностями в нем. Вернее, может обладать.
К сожалению, люди мало думают о своей душе, не развивают ее. Их сознание, как правило, довольно узко. Когда же оно делается глубже, шире, человек получает возможность воспринимать те измерения мира, которые раньше были закрыты для него. Он становится экстрасенсом. Довольно часто это случается после глубокого психического потрясения.
- У кого больше шансов стать экстрасенсом - у женщин или мужчин?
- По китайскому учению дао, существует два вида энергии, два начала. Инь (женское) - красный цвет, сжатие, принятие вовнутрь. Покой, пассивность, плодородие земли, сосуд. И янь (мужское начало) - синий цвет, движение, давление, расширение. Экстрасенс должен владеть обоими полями энергии. Так что шансы у мужчин и женщин примерно равны. В этом убедился из встреч с экстрасенсами обоего пола. Как и в том, что шарлатанов хватает среди тех и других.
- Считаете ли вы шарлатаном Анатолия Кашпировского?
- Нет. Мне не нравится его грубость, резкость, но его действия во многом эффективны. Это классическая установка. Установка на что-то. И довольно часто она срабатывает. Впрочем, в своей практике я предпочитаю использовать не установку, а так называемый «малый сигнал».
- Что это такое?
- Если установку можно сравнить с колышком, который вбит в сознание человека, то «малый сигнал» - это зернышко, брошенное в чужое сознание, а вернее, подсознание. Человек может не ощущать присутствия этого зернышка, а оно растет, наливаясь соками его души, и постепенно превращается в пышное дерево. А колышек к тому времени давно уже истлел, исчез без следа.
Это, конечно, метафора. Говоря же более или менее научным языком, установка, этот большой, мощный сигнал на пути к человеческому «я» быстро теряет свою энергию и затухает. А сигнал малый парадоксальным образом набирает энергию из нервных волокон человека и превращается в устойчивое, жизнестойкое образование.
- Практикуете ли вы сеансы гипноза?
- Да.
- Гипнотизеры часто употребляют словечко «раппорт». Что это такое?
- Когда устанавливается связь гипнотика с гипнотизером, его сознание резко сужается, перенесение внимания делается невозможным. Под ухом у загипнотизированного хоть из пушки пали - бровью не шевельнет. Но голос гипнотизера для него - все. Глубина внушения резко увеличивается и делается как бы бездонной. Это и есть раппорт. Раппорт - это что-то вроде поводка, на котором гипнотизер держит человека. И может вывести его из тупика на верный путь.
- Но, наверное, и может завести его в пропасть? Ведь в руках мерзавца гипноз - страшное оружие.
- В принципе - да. Но вот что я уяснил не так давно - после того, как московские ученые уговорили меня проделать следующий опыт. Я загипнотизировал человека. Затем вручил ему щепку и внушил, что это - нож. Потом внушил человеку, что перед ним находится один из его близких ему людей. И приказал ударить его ножом.
Некоторое время этот человек находился в смятении, боролся сам с собой... Затем... Затем занес было руку, но тут же опустил ее... И, рухнув без сил на пол, заснул мертвым сном.
Опыт очень жестокий - я больше не провожу подобных, - но очень о многом говорит. Как видите, нравственный барьер оказался сильнее бесчеловечного приказа. Пусть приказ этот исходил даже от гипнотизера.
Впрочем, я не считаю гипноз чем-то уж очень особенным. Это лишь одно из необычных, измененных состояния сознания. - ИСС. Таких состояний множество. Скажем, любовь - это тоже «измененное состояние» сознания. Как изменяемся мы сами и мир вокруг нас, когда мы влюбляемся! В этом случае тоже создается «раппорт». Некий волшебный поводок связывает двух влюбленных. Поэтому и становится возможной великая магия любви.
- Мой знакомый фотокорректор Женя Ланкин рассказывал, что не так давно фотографировал вас, но, когда стал проявлять пленку, она оказалась засвеченной. По словам Жени, такое с ним случается впервые.
- Биополе у меня очень сильное - вот в чем дело. Когда разволнуюсь, - никакая фотопленка не выдерживает.
И Владимир Андреевич показывает мне официальный документ, выданный ему одним из столичных научно-исследовательских институтов, где в неизвестных мне единицах указана величина биополя В.А. Переводчикова. В скобках: в три раза больше нормы.
- А другой мой приятель, заведующий отделом культуры газеты «Кузбасс» Илья Ляхов говорит, что, при всем уважении к вам, он считает вас просто фокусником-манипулятором, а ни каким не магом. Так сказать, ловкость рук и никакого мошенничества.
- Я тоже весьма уважаю Илью Ляхова. Но, к сожалению, он не читает моих произведений, не ходит на мои концерты... Но, конечно, с обыкновенными, не магическими фокусами я тоже знаком.
- Покажите что-нибудь из «обыкновенного».
Но тут в наш разговор вмешался третий собеседник:
- Здорово, мужики! - рявкнул он низким, очень грубым голосом. - И я хочу посмотреть фокус!
Я огляделся вокруг и никого не увидел. А вот голос существовал.
- Сейчас я покажу тебе фокус, - согласился Переводчиков. - Но, прежде всего, познакомимся. Меня зовут Владимир Андреевич. А тебя?
- Гаврила! - рявкнул невидимый мужик.
- А твоего отца как зовут?
- Гаврила!
- А деда?
- Гаврила!!! - с какой-то яростью зарычал голос.
Выяснилось, что у нашего нового знакомого все мужские предки до седьмого колена - Гаврилы, Переводчиков распрощался с ним и пояснил мне, что я присутствовал на сеансе вентрологии, то бишь чревовещания.
А потом я стал свидетелем следующего. Прямо из воздуха Переводчиков извлекал красивые шелковые платки и растворял их в этой же субстанции. Потом Владимир Андреевич попросил меня проверить свои карманы, - и я с радостью обнаружил, что они набиты пачками стотысячных купюр. Я выкладывал и выкладывал эти пачки на стол, а когда получилась солидная горка, - деньги исчезли.
- У тебя в кармане лежит твоя собственная купюра. Тоже стотысячная. Дай, пожалуйста, ее.
Взяв мою купюру, он произнес: «Разве это деньги?» - и порвал ассигнацию на мелкие кусочки. Кусочки вернул мне.
Я порядком расстроился. Денежка-то была не иллюзионная, сотканная из воздуха, а своя, кровная.
- Успокойся. Ничего непоправимого нет, - утешил меня Владимир Андреевич и дунул на мою ладонь, где лежали клочки бывшей ассигнации. И они каким-то образом срослись. На ладони лежала прежняя денежка - абсолютно целая.
- Этот фокус пользовался большим успехом в США, - заметил Владимир Андреевич.
Кроме Соединенных Штатов Америки, где он был дважды и получил две золотых медали, Переводчиков был в Германии, Швеции, других европейских странах. И всюду его гастроли проходили с большим успехом. Он является действительным членом «Магического круга» - международной ассоциации профессиональных колдунов. О нем снято два полнометражных документальных фильма.
- У вас поистине мировая слава. Так почему же вы живете в нашем скромном городе? Неужели вам не хочется перебраться в Москву?
- Не хочется. Хотя и предлагали не раз. Я ведь сибиряк, и этим все сказано. Из Кемерова мне легко попасть в любую точку Сибири. К тому же здесь прекрасная филармония (именно к ней я и «приписан»).
- Ваше наиболее яркое впечатление последних лет?
- Меня просто ошеломили рисунки Татьяны Григорьевой. Вот это настоящее чудо. Жила себе молодая женщина, работала продавщицей, живописью мало интересовалась. И два года назад из-под ее руки стали выходить рисунки необычайно сложности и красоты. Диковинные звери, гуманоиды... Ощущаю, что рисунки эти насыщены энергией, целительной для нас. Таня пишет и тексты на каких-то непонятных языках... Я подружился с Таней, мы пробуем совместно работать. Во время моих концертов она демонстрирует своих рисунки - как наглядное подтверждение некоторых моих тезисов.
- Вы упоминали о своих произведениях.
- Я пишу стихи, прозу, эссеистику. Являюсь членом Союза писателей России.
На днях в Кемеровском издательстве «Совок» вышла в свет новая книга Владимира Переводчикова «Дверь открывается в обе стороны» (записки экстрасенса). В ней накануне своего шестидесятилетия он попытался обобщить свой громадный «колдовской» опыт. В прошлом году в издательстве «Сибирский родник» вышла книжка его стихов «Несуразное».
- Почему - «Несуразное»?
- Я очень люблю это слово. Есть в нем и неуклюжесть, и юмор, и боль, и любовь. И еще слышится: несу разное.
Поздравляю Владимира Андреевича с приближающимся шестидесятилетием. На прощанье он дарит мне увесистый томик - свой роман «Зеленые кошки», недавно вышедший в столичном издательстве «Художественная литература». Снова удивляюсь.
Впрочем, стоит ли удивляться, что Владимир Переводчиков является ко всему прочему и профессиональным писателем. Ведь писатель - тоже профессия магическая.
В этом интервью я называю Переводчикова «на вы», и вообще создается впечатление, что мы с ним только что познакомились. Но это не более, чем журналистский прием.
Я ведь и на Крековской свадьбе был с Переводчиковым - из всех друзей Крекова Альбина пригласила только нас двоих, сочла наиболее достойными. Дура.
Кстати, Переводчиков, очень высоко ценит Крекова. И вполне согласен с моей оценкой его стихов.
Что любопытно: ограбили-то ведь Переводчикова (о чем я упоминал в интервью) после того, как он с Крековым поддал в «Солдатском кафе» весьма изрядно. Креков залетел тогда в вытрезвитель, а чуть тепленького Владимира Андреевича изъявили желание довести до дома некие молодые люди, которые его и обчистили.
Их лиц он совершенно не запомнил, и нашел их действительно с помощью телепатии - тут я в интервью нисколько не врал.
И еще вот что меня поразило.
- Месяца два назад у одного из наших писателей – Д. М. - убили жену сына - сноху, так кажется? - красивую двадцатипятилетнюю женщину.
Сын был в командировке в Ленинграде, его жена находилась в однокомнатной квартире под охраной огромной овчарки. И вот - несмотря на овчарку (которая оказалась запертой на балконе) - молодую женщину зверски убили. Ей было нанесено больше десяти ножевых ран.
Милиция, как обычно, концов не смогла найти.
- Тут я вспомнил про Володю Переводчикова и обратился к нему, - рассказывает Д.М. - Он согласился помочь.
- Сейчас я проделаю опыт, - сказал он. - На который я решался лишь несколько раз в жизни. Я возвращу с того света душу убитой - возращу в тело одной из ее подруг. Девушки, кто хочет мне помочь?
Одна из подруг убитой согласилась играть роль медиума. Переводчиков ввел ее в состояние гипноза и внушил, что она и есть - убитая сноха Д.М.
- Как тебя зовут? - спросил девушку Переводчиков.
- И она (скажем, Таня Иванова) ответила, что ее зовут У. М.
- У. расскажи, пожалуйста, как тебя убили, - обратился к девушке Переводчиков.
И загипнотизированная девица поведала, как оно все было - от имени своей убитой подруги.
Она рассказала о том, как сидела дома одна, но вдруг в квартиру позвонили. Это оказались ее знакомые: два парня и две девушки. Она назвала их имена и фамилии - с ними когда-то занималась в ансамбле народного танца города Юрги, откуда она родом.
Знакомые пришли с выпивкой. Выпив, они заметили, что в квартире стоят два видеомагнитофона (муж привез из Ленинграда, хотел малость фарцануть). И вот, ради этих магнитофонов, молодые люди убили хозяйку. Скорей всего, когда они пришли к ней, то не думали ее убивать, эта мысль по ходу дела у них возникла.
Все данные, которые Переводчиков извлек из погруженной в глубокий транс девушки, Д.М. немедленно передал в угро, и данные полностью подтвердились. Преступники были арестованы.
Я бы не поверил Д.М., если бы вскоре его рассказ слово в слово не повторил сам Переводчиков.
Вот уж действительно - чудеса в решете.
Работал я над интервью с Переводчиковым, думал о нем - и написалось стихотворение, посвященное его визиту в мою деревню:
В. Переводчикову
Не было бы снова дождичка!...
Занят в поле я, пока
друг мой, Вовка Переводчиков,
разгоняет облака.
Он сейчас - вы в это верите? -
силы тайные включил.
(Он за магию в Америке
две медали получил!)
Утверждал я в своих очерках:
больше магов нет таких.
И к тому же - Переводчиков
пишет прозу и стихи.
Их сейчас я редактирую.
Приезжает он сюда
и своею тайною силою
помогает мне всегда.
Мне защита обеспечена.
Хоть и дождик с неба льет,
успеваю я до вечера
всю картошку прополоть.
А Володя, - снова светится,
машет облакам рукой.
Можете удостовериться:
мой участочек - сухой!
...Ну, а после - выпьем водочки,
есть огурчики как раз.
И Володя Переводчиков
прочитает свой рассказ.
Вроде неплохо получилось. А насчет разгоняемых Володей облаков - это не метафора. Переводчиков уверен, что он умеет это делать. В его книге «Дверь открывается в обе стороны» он рассказывает, как в дождливый день в Швеции он обеспечил проведение спортивных состязаний - разогнал над стадионом облака. И шведы были очень благодарны Володе за это.
Кстати, Переводчиков хорошо знал Вампилова. Он очень удивился, услышав от меня, что моя тетка является и теткой Вампилова.
Дружит он и с Распутиным, который был редактором его первой книги, детской - «Я работаю волшебником».
В своем последнем письме Тамара Гаврилова просила меня прислать новые стихи.
Я ведь сейчас пишу стихи, как правило, только тогда, когда бросаю городскую жизнь и уединяюсь в своем деревенском домике - осенью или зимой. А тут подряд две осени и зимы занимался новой для меня издательской деятельностью, - редактировал чужие книги, вычитывал корректуры, да еще не в Кемерове, а в соседнем городе Березовском (я уже упоминал об этом). Совсем подорвал на этом свое здоровье. Стихов, разумеется, не писал...
А в награду - фигушку. Боря заплатил мне какие-то копейки. Но, самое обидное, около половины авторов выпущенных мною книг оказались недовольны этими книгами: оформление, мол, не очень, то да се. Очень мне было горько. Воистину, не остаются безнаказанными добрые дела.
И я решил немного погодить с книгоизданием. Уехал в свою деревню и занимаюсь своим хозяйством - и поэтическим, в том числе.
А на неблагодарных авторов, повторяю, я очень обижен. Особенно на одного - талантливого парня из Белова, Витю Коврижных - бывшего рабочего, которого я в свое время «открыл» на одном из семинаров, а потом пробивал его стихи в различные издания.
Узнав о его недовольстве, я испытал чуть не физическую боль.
Впрочем, не все авторы недовольны. Доволен Гена Чупин - бывший прокурор, дача которого в той же деревне, что и у меня. Сборник его стихов скромным получился, но очень душевным, и Гена его мне - редактору и издателю этого сборника - очень трогательно подписал.
И еще довольна Александра Чистякова - старуха, написавшая воспоминания, которые я пробивал в печать последние пять лет. Называются они - «Не много ли для одной?...» - простой рассказ об одной из женских судеб. Вещь, на мой взгляд, потрясающая.
И вот, наконец, я эту вещь пробил. Она будет напечатана в очередном номере альманаха «Огни Кузбасса», членом редколлегии коего я теперь являюсь.
Да, бабка очень довольна.
Я постараюсь сохранить номер альманаха с этим шедевром.
Только нынешней весной я опять - «на рифмах вдруг заговорил». Чему был чрезвычайно рад.
Да, я очень рад, что мои поэтические уста постепенно размыкаются - пусть медленно и неуверенно, и пусть новые мои стихи выходят не очень чтобы очень, дело не в этом. Боязнь поэтической немоты меня угнетает. Когда я не пишу стихов, я чувствую себя так, будто меня пыльным мешком ударили по голове. И хожу как в воду опущенный, не в силах наслаждаться жизнью и ощущая перед всеми какую-то тяжкую вину.
И вот написались еще два стихотворения:
В лагере - переполох:
«Прибыли писатели!»
Мчатся в Красный уголок
робы полосатые.
...Приняли мои стихи
нынче что-то плохо.
- Прочитать вам, мужики,
Александра Блока?
« ...Холодная черта зари,
Как память близкого недуга,
И верный знак, что мы - внутри
Неразмыкаемого круга...»
...Лишь закончил - и тону
я в рукоплесканиях:
- Сразу видно: срок тянул
этот Блок при Сталине.
-Да, написано с душой!...
- Жив он?
- Да, в народе.
- Блок, видать, у вас старшой?
- В некотором роде.
После, как заведено,
накрывают в зале нам.
Пьем коньяк и пьем вино
с «кумом» и с «хозяином».
На прощанье «кум» седой
говорит со вздохом:
- Приезжайте. И с собой
привозите Блока...
Нине и Паше
Жили рядышком. Но годами
мы друг другу кивали едва.
Вряд ли я подружился бы с вами,
коль не эта со мной беда.
Я поранил лицо лопатой
и - к соседям взбежал на крыльцо.
Нина выбежала из хаты
и заштопала мне лицо.
Даром Паша не тратил время,
он «Столичную» взял, открыл.
А потом он поймал тайменя
и ухою меня накормил.
Нина с Пашей Высоцкого любят,
я Высоцкого тоже люблю.
«Ах, какие хорошие люди!» -
я соседей своих хвалю.
Чтоб вас раньше узнать, ребята,
я бы раньше, в конце концов,
долбанул бы себя лопатой
и поранил свое лицо!
...Вот и дружим теперь домами,
как оно и заведено.
А высокий забор между нами
на дрова изрубили давно.
В этом стихотворении отобразилась та история с моей рассеченной губой. Правда, зашивали мне ее в Кемерове, а Нина лишь снимала швы.
А во всем остальном - тут «реализм действительной жизни». Так оно и было на самом деле: моя травма помогла мне приобрести новых друзей...
...А мои соседи все никак не могут отойти от впечатления, произведенного на них Переводчиковым.
- Слушай, как это он так? - удивляется Витя-фермер. - Взял металлический рубль и загнал его в бутылку из-под пива! Там ведь горлышко такое узкое! А потом опять вынул этот рубль из бутылки!...
Переводчиков еще и не такое может. Как-то сидела в ресторане пишущая братия, мы спиртные напитки употребляли. Был среди нас и Владимир Андреевич.
Когда официантка предъявила нам счет - на несколько сот рублей (дело было в середине восьмидесятых), - Переводчиков дал ей металлический рубль.
- Сейчас, - торопливо сказала официантка, - сейчас я сдам вам сдачу.
Она выгребла из карманов своего передничка все деньги и отдала их Переводчикову.
- Ой, не хватает, - сокрушенно воскликнула она и привела двух товарок. Те тоже отдали Переводчикову все свои деньги и пошли за деньгами в кассу, но тут Володя остановил их, рассчитался с ними честь по чести и извинился перед девушками.
А еще мне рассказывал Валера Ковшов:
- Сидим мы у Переводчикова дома, пьем. Выпили все. Сгоняли к таксистам за водкой. Выпили и это.
«Все, у меня больше нет денег» - говорит Валя Махалов. «И у меня тоже», - говорит Саша Легчило. И я признался, что денег у меня тоже нет.
«У вас, ребята нет денег? - удивился Переводчиков. - Да это же такие пустяки!»
И выволакивает из-под кровати чемодан. Раскрывает его - набит доверху крупными ассигнациями. Андреевич дал пачку купюр Саше Легчило - тот, как самый молодой, сгонял опять за водкой.
Мы выпили и решили расходиться. На прощание Переводчиков набил нам полные карманы купюрами.
Но, когда я проснулся, - ни рубля у меня не было. Не оказалось денег ни у Махалова, ни у Саши Легчило.
Но ведь Саша покупал же на эти «магические» деньги водку у таксиста! И мы ее пили!
Получил письмо из Горно-Алтайской республики от Гены Полицына - того самого очень талантливого прозаика, который все мотался по лагерям и однажды, совершив побег из зоны, все лето скрывался у меня в деревне.
Вскрыл я конверт в полной уверенности, что все у Гены хорошо. Но вот что он пишет:
«Владимир, привет!
Ты, конечно, на даче. Выращиваешь свои тыквы... Удачи тебе!
Ну, а мои дела скверные. После опубликования в республиканской газете очерка «Штрейкбрехер» - это было 28 марта - Усть-Коксинский район, где я живу, - закипел: видно, немало в нем оказалось «штрейкбрехеров». Мое село Банное раскололось на две части, и, что самое удивительное для меня - это то, что против меня взбунтовался не только директорский клан, но и те, ради которых, собственно, и был написан этот очерк: простые работяги. «В чем дело?» - с горечью думал я. И пришел к выводу:
1. Очерк вышел в то время, когда у людей повысилась зарплата. Пусть формально, но повысилась. Хотя до сих пор основную массу работяг только авансируют. Вся деревня живет в долг.
2. Мои критики - это те люди, которые что-то пообещали администрации: автомобили, видики, ссуду на строительство дома и т.д.
3. И те, кто претендует на тот или иной портфель.
Когда я писал очерк, я примерно знал, что последует после его публикации: шантаж, угрозы избиения вплоть до попытки уничтожить меня физически.
А все получилось не совсем так. Я был буквально подавлен тем, что многие работяги перестали со мной здороваться. А еще - невинно пострадали близкие мне люди, те, с которыми я здесь дружу. Им досталось едва ли не больше, чем мне: некоторые лишились работы, терпят унижения...
Очерк подействовал на наше село, как землетрясение. И, чтобы я был в безопасности - в то время шел открытый разговор о моем убийстве - одна, очень любимая мною женщина, предложила мне скрыться из Баннова хотя бы на несколько месяцев, предложив мне для этого свои сбережения. Хорошая ты моя, спасибо тебе!
Я отказался. Ведь она предложила мне деньги в то время, когда сама строила дом для семьи своей дочери. Это строительство стоит сейчас много миллионов рублей! Сама в долгах - и ведь надо же!...
Самое странное, в моем очерке нет, пожалуй, ничего такого, что могло бы лечь на стол прокурора. Просто обозначены характеры, нашего противоречивого времени.
А я нащупал тему для своей повести - о людях нашего, прежде планового, а нынче кланового хозяйства.
В один из майских дней, когда я буквально ходил «под ножами», у меня украли пишущую машинку. Об этом мне сообщил брат Василий.
Да, готовилась поножовщина. Меня ждали. Хотели показать остатки пишущей машинки, а потом...
Вздорные люди! Разве жизнь писателя только в пишущей машинке?
Короче, мои «доброжелатели» вернули мне машинку, когда я передал им через посредников, что их дома этой ночью заполыхают.
Вот такие дела. Так жизнь дарит мне новые сюжеты.
Мой спонсор, меценат, все еще в Новой Зеландии. Я уже не знаю, что и делать. Ведь книга мне нужна, чтобы уверенно жить и писать. А руки все реже и реже тянутся к бумаге. В голове одна мысль: где бы заработать на хлеб?
Как-нибудь потихоньку напишу все же повесть наших вздорных дней. Привет ребятам. Как они? Всего хорошего.
Вот, не успел порадоваться, что жизнь Гены как-то стабилизировалась, как он нашел себе новые приключения.
Этот очерк - «Штрейкбрехер» - я читал, он присылал мне на «внутреннюю рецензию». Ничего там из ряда вон выходящего. Просто описав невзрачный, но скользкий такой мужичок, очень даже вписывающийся в новое общество, которое Гена метко называет клановым. У мужичка этого кликуха: «Штрейкбрехер». Вот и все. И стоит ли угрожать смертью автору этого очерка, и стоит ли, в свою очередь, угрожать своим критикам поджогом их домов?
В этом письме - весь Гена: романтичный, несколько высокопарный, всю свою жизнь воюющий «за правду». И всю жизнь получающий за это по рогам.
Дай же Бог, чтобы эта история закончилась благополучно, и Гена бы остался жив - здоров.
Возьму вот сейчас и напишу документальный рассказ:
Гена Полицын рассказывал мне и судье В. - за бутылкой портвейна «Розовый» - о перипетиях своей удивительной жизни:
- Было мне о ту пору всего лет двадцать. Работал я в монтажно-строительном тресте. Послали нашу бригаду на месяц в Анжерку. Жили мы в гостинице. Тепло, светло... да и ресторан там имелся.
Закадрили мы однажды с моим дружком двух девиц в этом самом ресторане. Я повел свою в гостиничный номер, там с ней и переспал. Она сказала, что у нее ко мне возникло чувство.
А мой дружок со своей новой знакомой переспал у нее на квартире. Она тоже сказала, что любит его.
А через несколько дней наши ребята подрались с местными. Не я начинал эту драку, но, волей-неволей, пришлось ввязаться в нее. Не пройдешь ведь мимо, когда «наших бьют».
Нагрянула милиция, повязала тех, кто под руку попался. Назавтра всех, кроме меня, отпустили. Я имел глупость сказать, что уже был судим. И прокуковал целый месяц в ИВС - изоляторе временного содержания. А потом состоялся суд.
И что же вы думаете? Когда начался процесс, то на месте судьи я увидел... ту самую девушку Галю, с которой я познакомился тогда в кабаке, а потом барахтался с ней на гостиничной койке. Подумал сначала: народная заседательша, а потом вижу: нет, судья!
- Замечательно! Она тебя, наверняка оправдала! - воскликнул я.
- Черта с два. Сидела - милая, улыбчивая, красивая. Очень мягким голосом открыла судебное заседание. А как узнала меня - превратилась в сухую и строгую фурию. И - впаяла мне два года! Отсидел я их от звонка и до звонка.
- Может, ты ее обидел чем? - спросил В.
- Да нет. Ведь ты, В., сам судья. И не тебе объяснять, что это такое - быть рецидивистом. Их, рецидивистов, наши суды никогда не оправдывают. Если бы Галя попыталась сделать это, она могла бы получить выговор. И, может быть, даже строгий. И она не захотела рисковать. А, если по-честному, то два года, - это минимальный срок. Незнакомый судья мог бы дать и больше. Но все равно - мне было очень горько и обидно.
Гена смолк и закурил. В его памяти, видать, все еще стоял образ той молодой женщины, которую он назвал для конспирации Галей.
- Постой! - вдруг сказал В. - Как на самом деле звали судью?
Гена назвал ее подлинные имя и фамилию.
- Могут вам доложить, - спокойно сказал В., - что на прошлой неделе ее убил муж, простой работяга. Убил топором. Из-за ревности.
Тут пришла Генина очередь удивляться. Потом он выпил стакан портвейна и сказал:
- Да, все правильно. Она еще тогда говорила мне, что она - замужем. Я вполне понимаю ее мужа.
А что - неплохой рассказик получился. Я таких рассказиков про Гену могу написать еще очень много. Только вряд ли их напечатают.
Одно поражает - причина, из-за которой рухнула его спокойная жизнь. Эта причина - очерк, написанный и опубликованный Геной.
М-да, при развитом социализме за критику в газете так не преследовали. К тому же это и не «газетный» материал, а почти художественный...
Так что не исключено, что Гена опять нагрянет в мою деревню. И будет скрываться уже не от милиции, а от гангстеров.
А вообще - что-то тревожно мне за Гену Полицына…
И вот уже середина сентября. И я копаю картошку посреди ослепительно красивой осени.
Метрах в ста от меня, внизу, холодно синеет Томь. Я все еще купаюсь в ней - каждое утро и вечер, закаляю свою волю и организм.
Время от времени я подхожу к рябинам, когда-то посаженным Геной Полицыным и превратившимся за эти годы в прекрасные дерева. «Вот она - алеет, Генина аллея» - писал я в одном из стихотворений. И аллея эта действительно сейчас огненно алеет.
Итак, время от времени я подхожу к одной из рябин и срываю с нее крупные, горькие, терпкие ягоды.
С легким шелестом пролетают над моей головой стаи готовящихся к отлету птиц. И слагаются строки:
* * *
Осыпает меня листами...
Надо мной - в золотом сиянье -
улетают куда-то стаи -
нераздельны и неслиянны.
Если даже простые птицы
к самой главной причастны тайне, -
то не стыдно ли нам толпиться,
путь себе пролагать локтями?...
Погода стоит замечательная. Двадцать пять градусов тепла, солнышко - и ни мошкары, ни комаров. И астры разноцветно горят на фоне черной земли. И все еще цветет, и еще долго будут цвести календула.
И я продолжаю копать картошку - уже ведер пятьдесят накопал и еще столько же будет. Она - розовая, коричневая, лиловая - разная. Скороспелка, голландка, синеглазка, негритянка... И все сорта вроде уродились...
Клубни гремят о днище ведра, и вспоминается вдруг тот день, когда я сажал картошку. И слагаются стихи:
...И, словно в лузу,
бильярдный шар, -
влетает в лунку
картошка!
Ей так не терпится
туда вползти, -
чтоб, словно деревце,
расти, цвести!
И, новоявленный
Мичурин,
картофель с яблоней
скрестить хочу я!
Советским людям
в поте лица
Не надо будет
горбатиться.
И разрешатся с едой проблемы! -
Жить станет легче, жить станет проще.
И зашумит ветерок над белой
майской рощей, картофельной рощей.
Вот какие сельскохозяйственные пишу стихи. Недаром меня «Наш современник» печатает. Впрочем, этот стишок, конечно, там бы не прошел - чересчур авангардный. Но некоторые мои новые стихи, - что очень для меня, левака, удивительно - вполне могут быть опубликованы на страницах «Нашего современника».
А почему бы и нет? Я ведь - крестьянин. Крестьянин в первом поколении.
И сегодня, в этот чудесный осенний день 1995 года, я копаю картошку.
Сейчас, к осени, псориаз меня немного отпустил. Вот же незадача: стоит мне лишь на несколько дней забыть о лечении, - и псориаз тут как тут. К тому же он каким-то образом связан с астмой. Как только обостряется псориаз, то и все признаки астмы у меня налицо.
Вот какое описание приступа астмы я встретил в книге Валерия Алексеева «Скромный кондотьер» (М 1991) о Че Геваре, который страдал ею:
«Астма - причудливая и мрачная болезнь. Глоток холодного воздуха, влажность, непривычная пища, цветочный запах, принесенный ветром, да просто страх, что это опять случится, вот-вот уже начинается... и сердце подступает к горлу, колотится о язык, глаза от удушья готовы выскочить из орбит, темнеет все вокруг, и жизнь становится такой необязательной, такой эфемерной; как черная вечная бабочка, она бесшумно смыкает свои огромные крылья - и мир обращается в узкую щель между двумя этими душистыми крыльями, осыпанными предсмертной серебристой пыльцой».
Этот абзац довольно точно передает мои ощущения. А вкупе с псориазом астма протекает еще веселее.
Да, вот именно: «темнеет все вокруг».
Мир вдруг окрашивается в черный цвет, и такого же цвета делаются мои мысли и чувства. В них появляются суицидные мотивы.
Но сейчас, слава Богу, я чувствую себя довольно хорошо. И вокруг меня - сказочная осень.
А мои тыквы - желтые, оранжевые, красные - светятся сквозь зелень листьев, как воздушные шары, оставшиеся после какого-то большого праздника.
Пора складывать их в кучи и накрывать сеном - от возможных заморозков.
Завтра займусь этим.
Ведь тыква - кормилица моя. И, более того, - она является, так сказать спонсором, субсидирующим издание моих книг. Если успешно сдам ее этой осенью, то, возможно, издам еще одну поэтическую книжку.
Но предварительно нужно привести три тыквы в Кемерово и отдать их в химическую лабораторию - на анализ, заплатить за это триста тысяч. И если, не дай Бог, в них окажется повышенное содержание пестицидов или нитратов - ни одни магазин мои тыквы не примет.
Давным-давно, когда я был еще мальчишкой-девятиклассником, ко мне пришла уверенность, что люди - бессмертны. Откуда она взялась? Не помню, но вот уже столько лет пишу об этом - о бессмертии. Сегодня у меня родилось стихотворение на эту тему:
* * *
Не надо горевать
при звуках скорбной меди.
Душа - инвариант
по отношенью к смерти.
Ну, как душа умрет,
Когда я твердо знаю:
смерть в скобки нас берет
для преобразованья?
И мы величиной,
доселе неизвестной,
вдруг примем вид другой,
но суть пребудет вечной.
Итак, поверьте мне,
что смерти - вовсе нет.
Друзья, нас ждут далече
невиданные встречи!
«Инвариант» - это то, что остается неизменным при любых преобразованиях системы. Не все поймут это слово... Но пусть заглянут в философский словарь.
Уже несколько дней я в Кемерове. Писем ни от кого нет.
В эту неделю температура по ночам доходила до минус семи. А моя тыква лежит в огороде под открытым небом. Болит, болит у меня за нее сердце.
А приехал я в город, чтобы договориться насчет транспорта - увезти свой урожай. Но - сплошные обломы. То бензина нет, то машина ломается, то шофер, с которым я договорился о поездке, попадает в медвытрезвитель.
А сегодня с утра зарядил дождик - настоящий осенний, тягучий, продолжительный. И если даже достану машину, то, скорей всего, застрянем. Там ведь надо километров десять ехать по проселочной дороге, а ее в дождь очень сильно развозит.
В общем, я почти что в панике. Будет очень жаль если моя тыква замерзнет. Такое уже раз было - и тогда у меня был сердечный приступ.
Заходил в Кемеровское отделение Союза писателей. Там сказали, что в «Литературной газете» на днях опубликована статья Ильи Фонякова. «Похвальное слово тыкве».
Мы, половина статьи - обо мне, о моем житье-бытье, стихи мои цитируются.
Я не выдержал, сбегал в областную библиотеку, попросил подшивку «Л.Г.» за нынешний август. Нашел нужную мне статью и снял с нее там же, в библиотеке, три ксерокопии всего (десять рублей взяли - дешево).
Из надорванного конверта просыпались на письменный стол крупные белые семечки, и лишь потом явилась моим глазам крупноформатная поэтическая книга: «Владимир Ширяев. Мыслящий камень. Иронические стихи».
Тыквенные семечки с некоторых пор стали чем-то вроде визитной карточки этого кемеровского поэта, чью первую книжку мне довелось редактировать и снабдить предисловием несколько лет назад. Мы ни разу в жизни не виделись, редактирование было «дистанционным», но достаточно интенсивным: письма из Ленинграда в Сибирь и обратно тогда еще ходили с приемлемой для цивилизованного государства скоростью. Потом их движение существенно замедлилось, да и книжка давно вышла, но привычка к переписке не пропала. Несмотря даже на многоступенчатое подорожание услуг связи.
В стихах кемеровского журналиста, питомца Томского университета Владимира Ширяева меня с первого знакомства с ними привлекла естественность интонации, нетривиальность взгляда не мир:
У обезьянки на щеке слеза. -
К мороженому тянется рукою,
За баки себя дергает другою -
Как будто маску хочет снять с лица.
Не надо быть профессиональным литератором, чтобы уловить ритмическую корявость предпоследней строки. Зато как точно и эмоциональна строка заключительная, стоящая многих прочувствованных страниц о любви к «братьям нашим меньшим»! Как стоят, пожалуй, многих страниц нынешней публицистики бесхитростные строчки на тему «кстати о птичках»:
Как и десять дней назад
в царственном безделии,
мрачно вороны сидят
на высоком дереве.
Закричу на весь наш сад! -
Взмоют без оглядки.
Опустились. Вновь сидят.
Но в другом порядке.
Стихи Ширяева удобно цитируемы благодаря их лаконизму. Вот еще одно восьмистишие, рожденное, судя по всему, в кресле перед телевизором:
...А когда овации замокли,
Я сказал любимой:
«Торопись!
Семенами огурцов и свеклы
непременно надо запастись.
Ветер перемен не понарошку
разгулялся.
Согласись мо мной».
Ты мне подсказала: «...И картошку
мы посадим будущей весной!».
Я намеренно опустил название стихотворения. А называется оно: «1-й Съезд народных депутатов СССР». Если это не «ретро», то Ширяев многое напророчил. В том числе и в собственной судьбе. В письме, сопровождающем книжку, он пишет: «А издал я ее на деньги, вырученные от продажи тыквы. Правда, мне пришлось бы питаться воздухом, если бы не моя жена, на шее у которой я сижу. Кстати, зовут ее Раисой Максимовной. По специальности она инженер-метролог»...[1]).
Жена женой, но по тыквенной части кемеровский поэт стал большим докой и даже авторитетом. Вместе со стихами рассылает семена своих любимых сортов. Приглашает следовать его примеру. Лично мне как-то уже не по возрасту, а в принципе - почему бы и нет. Подслушал же я в наших петербургских кулуарах мечтания одного очень лихого и тоже небесталанного стихотворца: «Сделать удачный спекуль (спекуляцию - И.Ф. - и выпустить книжку!» Что ж, спекуляция в наши дни, кажется, отнюдь не презренна и даже почтенна. Но, пожалуй, тыква все-таки лучше. А если серьезно, то в последние годы произошло чрезвычайно важное и не сразу осознанное нами событие. Поэзия перестала существовать как сфера профессиональной человеческой деятельности. Исчезла такая профессия - поэт. А она была. Лица, занимающиеся этим ремеслом, могли худо-бедно жить своим трудом, содержать себя и свои семьи... Объективно говоря, «плюсы» были, и немалые... Была сформирована единая читательская аудитория, и даже не обладавший громким именем поэт мог рассчитывать встретить в самой отдаленной точке Союза хотя бы двух-трех человек, слышавших о нем...
Это - в «плюсе». А то, что в «минусе», - известно всем. Это и бесправие автора перед издателем, и неизбежные компромиссы, и столь же неизбежное появление (ибо всякая система объективно стремится к формализации) зримых и незримых «звездочек на погонах», помогавших решить, кого издать предпочтительней...
И вдруг всего этого не стало. - Ни «плюсов», ни «минусов».
Солидный, во всех отношениях достойный человек вручает мне свою книжечку:
Вновь весна пришла к нам в гости.
Вместе с ней в родимый край
Вторгся вновь многоголосный
Звонкий щебет птичьих стай.
Автор, судя по всему, любит поэзию беззаветно и безгранично. В эпиграфах у него - Бальмонт, Языков, Фофанов, Майков, Случевский, Якубович-Мельшин, Бунин, Брюсов, Иванов (Георгий), Добролюбов (Александр), Плещеев, Жуковский, Крандиевская, Рубцов и Микола Нагнибеда. Имеет такой человек право обнародовать свои опыты, накопившиеся у него за десятилетия засилья профессионалов? Даже сомневаться в этом как-то неудобно! Ведь за свои кровные издавал, никого из очереди не выталкивал. И, значит, волен предоставить на читательский суд все, что считает нужным, хотя бы и такое - с эпиграфом из Пушкина:
Не осыпайте меня вы проклятьями
И не браните себя на беду.
Те, кого раньше звал я искренне братьями,
Меня не гоните - я сам уйду!
А если вам кажется, что эти строки, мягко говоря, косноязычны, что, в частности, размер несколько хромает, то этот факт вашей личной биографии. Вон, сразу два профессора - доктор наук А.А. Корольков из Государственного университета и В.А. Стрельченко из педагогического (тоже по нынешним временам университета) думают совершенно иначе. По их мнению, если верить предисловию, «в данном случае имеет место выдающийся вклад не только в отечественное, но и в мировое литературное наследие». Более того, предлагаемые стихи, по мнению профессоров - «это и тест на богатство внутреннего мира читающего их, на аристократичность, интеллигентность в высших, так сказать, можно сказать, - санкт-петербургских ее формах». Не слабо! Но что возразишь? Имеют право почтенные профессора думать (или, может быть, шутить) так, как им заблагорассудится? Что за вопрос, конечно, имеют!
Все равны, все в одном статусе - любительском, предполагающем труд сугубо доброхотный, обществом не востребуемый и не оплачиваемый. И даже такое сомнение возникает в итоге: а не является ли своего рода пережитком прошлого наше стремление видеть поэтическую продукцию обязательно в образе классической книги - «кодекса», как называют книговеды? Не становится ли знакомство с типографским станком актом во многом условным, ритуальным? Так стоит ли стараться спонсоров отлавливать и в глаза им заглядывать? Ведь формы существования поэзии многообразны. Великая американка Эмили Дикинсон творила взаперти, в добровольном заточении, и с ужасом воспринимала свою единственную прижизненную публикацию, устроенную без ее ведома. Великий греческий поэт нашего столетия Константинос Кавафис сам печатал свои странные верлибры на длинных полосах бумаги тиражом не более двухсот экземпляров, что не помешало ему стать широко известным и читаемым автором, о котором с нескрываемым пиэтетом пишет эссе нобелевский лауреат Бродский. Да и наш гениальный Тютчев, по свидетельству современников, был до крайности равнодушен к печатной судьбе своих творений: составленную за него друзьями и почитателями рукопись книги вернул им, даже не просмотрев. Что отнюдь не умалило ни его посмертной славы, ни прижизненной взыскательности к себе...
...Кто знает, быть может, в конечном счете окажется, что нынешние трудности, переживаемые поэзией, в каком-то высшем смысле ей же на пользу. Произойдет внутри нее самой неизбежная структурная перестройка, усилится лирическое начало, а там... а там - посмотрим!
Или все-таки лучше заняться разведением тыквы?...
«Литературная газета» от 30 августа
Хорошо статья написана. Дело вовсе не в том даже, что и обо мне речь идет. Нет. Самые лучшие в статье строки - это про Константина Кафариса и Эмили Дикинсон.
Этих поэтов я очень люблю, особенно Эмилию. Это действительно было очень странное существо, почти не выходившее из своей комнаты. Она переписывалась, с известным журналистом Хигинсоном, и в пору своей студенческой юности я читал эту переписку: Она очень довольно странное впечатление оставляет. Старший товарищ по литературе отечески похлопывает Дикинсон по плечу, одобряет, в общем, ее опыты, призывает не останавливаться на достигнутом.
И Дикинсон - тогда еще совсем юная девица ведет с ним разговор совсем на равных. Видно, что ее страшно раздражает эта снисходительность Хигинсона. И гордыней все от ее __________________, и одиночеством…
С самой ранней юности я пытался переводить ее стихи. Но ничего путного у меня не получалось. Но вот с полгода назад взялся я опять за Эмилию Дикинсон, - и вот что у меня вышло:
1.
Душе, как правило, не хочется
общенья. Летом и зимой
дума предпочитает общество
себя самой.
Ее напрасно домогаются
бесчисленные делегации.
Напрасно на ее ковер
колена преклонит Король.
Она посмотрит вызывающе,
даст от ворот им поворот.
И, одного из всех оставивши,
ворота на замок запрет.
2.
Я - Никто. И ты - Никто?
Значит, надевай пальто!
Тсс.. О том, что мы - Никто,
не узнает пусть никто.
Очень скучно кем-то быть:
из тиши ночных болот
лягушонком выкликать
свое имя в небосвод.
3.
Рождение и Смерть,
вы - скромные молчальники.
А механизмы маленькие:
кузнечики в степи,
собачка на цепи,
жук, залетевший в дом,
известности дуда, -
всегда
гудят, стрекочут, завывают.
Все это говорит о том,
что Случай -
взывает!
4.
Как узнать - каков наш рост?
Метод чрезвычайно прост:
надо встать во весь наш рост,
и - дотянемся до звезд!
И достали бы давно
мы, Цари природы, но...
5.
Он был - Поэт, а значит,
совсем не так, как мы
на жизнь смотрел иначе:
он всюду видел смысл.
Смысл - в облачке, в полыни,
заполонившей двор.
(Мир помнит и поныне
осмысленный твой взор).
Яснее с каждым годом
печальный твой урок.
Ты нас своим уходом
на нищету обрек.
Тебе ж - коль разобраться -
разлука не в урон.
Ты сам - свое богатство
вне суетных времен.
6.
Если даже одному
сердцу ты не дал разбиться,
если ты хотя б одну
выпустил из клетки птицу, -
про тебя сказать нельзя,
что ты жил - зря.
7.
Скажи всю правду, но скажи - окольно.
Сперва солги - для блага же людей.
Так сказками при свете страшных молний
мы утешаем плачущих детей.
Когда бы Истина явилась разом,
ее сиянья наш не вынес разум.
8.
Как сделать прерию?
Мечта - головка клевера -
и получается прерия.
А не отыщешь клевера ты -
довольно одной мечты.
9.
Не видала вересковых полян,
не слыхала, как шумит океан.
Но ведь вереск-то цветет голубой,
но ведь в берег ударяет прибой.
Я в гостях не была у небес,
и с творцом не вела я бесед.
Но страна эта горная есть,
раз туда мне вручили билет.
Здесь же, в моей избушке, у меня есть и школьный англо-русский словарик, который мне здорово помог.
Кстати, тот факт, что Эмилия много лет переписывалась с Хигинсоном, в чем-то опровергает Илью Фонякова. Выходит, и она хотела, чтобы ее стихи увидели свет, - раз имела смелость посылать свои такому знаменитому журналисту.
Мне кажется, в ужас она пришла не от самого факта публикации ее стихов, а от дурацкой правки, - безжалостной операции, произведенной над ними. Да, ведь при той единственной прижизненной публикации ее «выправили» - дело обычное во всех редакциях мира.
Впрочем, переводя Дикинсон, я тоже ее «правил». Ибо невозможно сохранять в переводе на русский ее хромую силлабику. Вернее, сохранить можно. Более того, так и делают большинство наших поэтических толмачей (и Кашкин). Но выходит чрезвычайно плохо. Если мужчине легкая хромота может придать даже некоторый шарм (тому пример - Байрон), то хромая женщина выглядит ужасно.
Я же, при переводе стихов Дикинсон, ориентировался на традиции «женской» русской поэзии - на Анну Ахматову, Галину Гампер, Новеллу Матвееву (на последнюю равнялся больше всего). Хромую силлабику Эмилии перелопатил в обыкновенную нашу русскую силлаботнику. И, кажется, одержал победу.
Вознесся в небо огромный дом Коли Сидоркина. В начале лета на этом месте был только фундамент, - и вот уже Коля на днях электричество себе в дом провел. Титаническую работу он совершил за лето. Молодец!
Впрочем, если бы не его тесть, он бы эту работу и за пять лет не сделал.
А я все не могу построить баню.
В свежем «Кузбассе» - заметка: «В издательстве «Практика» вышла в свет книга стихов Вячеслава Лопушного «Неопознанное чувство».
Эту книгу тоже я редактировал. Думал - быстро с ней управлюсь - Ведь «Практика» - это Колино издательство, он всегда рядом, не надо в другой город ехать. А получилось... Получилось так, что во время работы над этой книжкой меня два раза чуть не убили. Как вспомню, так вздрогну.
И все из-за проклятого «изобразительного ряда». Слава Лопушной, видите ли, немного эстет, ему надо, чтобы «костюмчик сидел», чтобы книжечка изящно смотрелась. Та, первая его книжка, была оформлена Таней Григорьевой - очень даже неплохо получилось, но Слава решил - разнообразия ради - привлечь к оформлению «Неопознанного чувства» другого художника. Желательно - более или менее модернового.
Я договорился с кемеровским художником Валерой Громовым, что мы встретимся с ним по этому поводу - в Союзе писателей, а потом отправимся к нему в мастерскую.
Захожу в Союз - Валера Громов, уже хорошо поддатый, ведет разговоры задушевные об искусстве и смысле жизни с Володей Соколовым. Это как раз в то время было, когда Володя от своей жены уже ушел, а к Тане Григорьевой еще не причалил. Ну, Володя, как всегда, плакался собутыльнику в жилетку, стихи ему печальные читал - собственного сочинения, - а тот утешал его. И все было бы нормально, если бы в Союз не заглянул атаман всех кузбасских казаков Володя Серов.
Надо сказать, что Валера Громов большую часть времени проводит в деревне - наподобие моей, в городе бывает редко, Володю Серова он не знал. И тем более не знал, что Серов тоже - бывший журналист и наш с Володей Соколовым приятель.
Итак, в Союз влетел атаман Володя Серов - резкий такой, стремительный, грубоватый. Как всегда, в штатском. Тоже на взводе. Подсел к Володе Соколову, послушал его горестные речи, да и говорит:
- Кончай нюни распускать! Надоело уже тебя слушать. Как ни увижу тебя - ноешь и ноешь. И стихи твои слушать надоело! Бери пример с Володи Ширяева - ни разу в жизни не слышал, чтобы свои стихи вслух читал... А ты все читаешь и читаешь... противно даже.
Володя Серов ни в коей мере не думал обидеть Володю Соколова, более того, своим бесшабашным, утрированно мужественным тоном хотел, видимо, поддержать его: кончай, мол, старик, грустить, гляди веселей!
Но реакция Валеры Громова была для всех для нас неожиданной.
Он соскочил со своего места и закричал в лицо Володе Серову:
- Ты, подонок! Кто просил тебя вмешиваться в нашу беседу?! Какое право ты имеешь говорить поэту - читать или нет ему своих стихов? Вон отсюда, или я набью тебе морду!
А надо сказать, что и Володя Серов и Громов, - здоровенные, высокие и плечистые мужики с увесистыми кулаками. И еще не мешает сказать, что Володя Серов профессионально занимался боксом и однажды убил одним ударом кулака главаря приставшей к нему в ресторане компании (отсидел за это четыре года). И оба они - и атаман, и художник - по пьянке являются абсолютно невменяемыми.
События стали развиваться даже более катастрофично, чем я ожидал. Володя Серов вдруг вытащил из кармана пальто пистолет и уставил его дуло на художника:
- Да ты знаешь, с кем разговариваешь?! - заорал он, и на его губах выступила пена. - Сейчас я пристрелю тебя, как бешеную собаку!
И пристрелил бы в два счета. Если он голыми руками людей убивал...
И тогда я совершил, можно сказать, смелый и благородный поступок. Вклинился меж ними и буквально грудью прикрыл Валеру Громова.
- Володя! - быстро заговорил я. - Это же наш приятель, художник Валера Громов. Это очень хороший парень, художник, повторяю тебе...
А «хороший парень» Валера, нисколько не испугавшийся пистолета, все норовил из-за меня зацепить Володю кулаком.
- Володя, ради Бога, убери оружие! - продолжал я. - Валера живет в деревне и не знает, кто ты такой. Володя, если тебе так хочется выстрелить - стреляй в меня!
И это возымело действие. Когда я уже готов был упасть перед атаманом на колени, его лицо слегка потеплело, и он сказал:
- В деревне, живет, говоришь? Ну, тогда понятно, почему он меня не знает... Ладно, пусть живет...
И я скорей-скорей уволок Громова из Союза писателей под ручку...
Взял у него слайды, сделанные с его картин, принес их Славе Лопушному, но они ему не понравились - слишком реалистические.
- Может, тебе вещи Гены Степанова понравятся? - Его мастерская недалеко от моего дома. Зайду, возьму слайды.
- Зайди, если тебе нетрудно.
Знал бы я, что моя встреча со Степановым окажется еще более кошмарной, чем та, предыдущая, с Громовым...
Ведь я и забыл, что Гена Степанов, заслуженный художник России, бывший завуч Кемеровского художественного училища, по своему внутреннему складу является близнецом-братом нашего атамана Володи Серова.
Гена тоже занимался боксом - и достиг на этом поприще немалых успехов. И тоже хорошенько избил кого-то (не убил, правда) - дело было в армии, и полтора года провел в дисбате, где полностью подорвал свою психику и стал полнейшим неврастеником, которому категорически нельзя пить. А он при каждом удобном случае - пьет.
Вот и на этот раз, - когда я зашел к нему в квартиру, расположенную неподалеку от моей - тоже на Радуге, он был с тяжелейшего похмелья.
- Ты знаешь, Володя, что вчера было? - начал Гена. - Встретились мы с Геной Юровым (казалось бы, вполне уважаемый человек - бывший глава писательской организации Кузбасса, но тоже абсолютно невменяемый, когда выпьет - В.Ш.), - встретились мы с Геной Юровым - он тоже был под турахом - и решили добавить... Деньги у меня были. Ну, взяли на двоих пять бутылок водки, уселись на лавочке, что возле гостиницы «Кузбасс», сидим, пьем, разговариваем. И все бы хорошо, но Гена начал хвастаться, что он - кагэбешник. Ты ведь сам понимать должен, что я всяких ментов и кагэбешников ох как не люблю! А Гена: «Я в кагэбэ служил, я - полковник кагэбэ, я тебя арестую!»
Ну, думаю, покажу я тебе сейчас, полковник кагэбэ... А он уже и замахивается на меня!...
- Ты, - кагэбэшник, а я - штрафбатовец! - кричу я и - тырц ему в челюсть! Чистый накаут. И только я его звезданул, как подъезжает милицейская машина. «Ну, пропал», - думаю Менты на мое удостоверение - Союза Художников - посмотрели, потом у бесчувственного Гены вынули из кармана писательское удостоверение...
«А, это творческие разборки, - говорит главный мент. - Ну их к черту, пусть сами разбираются!».
И уехали. Скажи мне, Володя, ты ведь Юрова хорошо знаешь, кагэбешник он или нет?
- Гена, кончай чепуху молоть. Какой же Юров кагэбешник?
И я объяснил Степанову, что это просто «пунктик» Юрова. Он когда-то служил в пограничных войсках, а так как эти войска - внутренние, то Юров по пьянке частенько говорит своим собеседникам, что он - офицер кагэбе. Разыгрывает их.
- Вот это да! - смутился Гена. - Выходит, я совсем зря его нокаутировал? И, знаешь, я ведь так и ушел, его на скамейке еле живого оставил. По-свински я поступил! Надо извиниться!
Так как у Гены телефона не было, мы пошли ко мне и позвонили Юрову, который оказался жив - здоров. Он благополучно добрался до своей квартиры - но абсолютно ничего не помнил.
- Геночка, милый, прости меня! - запричитал Степанов.
- За что? - послышалось в трубке удивленный голос Гены Юрова. - Мы вроде неплохо провели время, только вот челюсть болит что-то … Да и вообще - голова... Может, приедете, прихватите с собой что-нибудь?
Надо было мне, в крайнем случае, уже лучше к Юрову поехать вместе с Геной Степановым! А я желая «быть подальше от греха», тут же на грех и нарвался.
Уговорил Гену не ехать к Юрову. Сказал, что мне надо посмотреть его картины. Гена согласился сводить меня в его мастерскую, но, при условии, что сначала я опохмелю его.
Я сходил за бутылкой вина, Гена тут же ее прикончил. И вчерашний бойцовский задор проснулся в нем:
- Хорошо, что ты мне напомнил про мастерскую. Давно собираюсь туда сходить - выставить из мастерской одного кадра. Уже год у меня там живет. Бывший мой ученик, шорец, Юра Сулекин - большие надежды подавал, и вот - не работает, пьет, бичует... Я его в мастерской приютил, а он у меня картину оттуда увел, продал и пропил. пойдем скорей! Я ему покажу сейчас, этому Сулеке!...
Я почуял неладное, но удержать Гену было уже невозможно. И я отправился вместе с ним в его мастерскую, расположенную квартала за два от моего дома. Одну остановку ехали трамваем. И там я понял, что Гена совсем «хороший». Не в том смысле, что он на ногах плохо стоял, а в смысле вменяемости.
Вместе с нами в трамвай запрыгнули двое молодых парней в черных кожаных куртках - типичные гангстеры с квадратными челюстями.
- Эй, ты! - сказал одному из них Гена. - Почему у тебя глаза такие оловянные?
И тот непременно объяснил бы Гене, отчего у него такие глаза, но я, униженно извинившись перед парнями, поволок Гену к выходу.
А вот и его мастерская - на пятом этаже огромного дома. Гена позвонил, и дверь открылась. В прихожей стоял полуодетый молодой шорец - видать, тот самый бывший Генин ученик Юра Сулекин, о котором Гена только что говорил мне.
- Здравствуйте, - сказал я и хотел было протянуть руку, но в этот момент Степанов, ни слова не говоря, на нес короткий боковой удар левой в подбородок своего бывшего ученика. Но тот оказался достойным учеником. От удара - очень сильного - он лишь покачнулся, но устоял, потом, гибкий, как кошка, молниеносно нанес Гене прямой удар в грудь и отпрыгнул назад, в комнату.
Устоял и Гена. Он влетел в свою мастерскую и схватил лежащий на подоконнике ржавый нож. Каким-то образом второй нож очутился в руке шорца. И, если тем ножом, что у Гены, убить человека было довольно трудно, то вторым - длинным, остро отточенным, обладателем которого был шорец, - напрягшийся, мечущий черные молнии своими глазами, - этим ножом можно было и человек пять уложить.
- Николаич, не подходи - убью! - крикнул он.
И опять я втиснулся между противниками. За сутки дважды оказаться почти в такой же ситуации - это фантастикой пахнет. Но так оно и случилось. И поступил я опять - прямо-таки геройски.
- Ребята! - лучше ударьте меня ножом, но драться в моем присутствии я вам не дам! - крикнул я.
- Николаич! Не подходи! Христом Богом прошу не подходи,- продолжал свое шорец, спрессовавшийся в комок. - Не подходи, если тебе жизнь дорога! Не хочешь, чтобы я у тебя в мастерской жил - скажи добром - уйду!...
И тут я как-то умудрился схватить Гену за запястье. Крутанул ему руку, - и нож вылетел...
Не буду описывать, как я еще минут двадцать уговаривал Гену успокоиться, и он, наконец, слегка смягчился; как мы познакомились с шорцем, и он, на мой взгляд, оказался чудесным парнем. Чтобы избежать крови, я сказал, что он может несколько дней пожить у меня, а там чего-нибудь придумаем. Такой вариант вполне устраивал Гену Степанова. Я дал Сулекину денег, - чтобы он взял «мировую» бутылку и, пока он бегал за ней, более или менее пришедший в себя Степанов говорил мне:
- Ты не больно-то развешивай уши. Будь с Шорой поосторожней. Он и его дружки меня пьяного однажды избили - прямо здесь, в мастерской. Ногами пинали. Вот почему я так зол на него... Но спасибо тебе - как не ты - я бы, наверно, убийцей сделался. Честное слово, от души спасибо!
Пришел с бутылкой Юра Сулекин - Шора, как называл его Степанов. И даже я принял участие в распитии этой «мировой» поллитры.
Потом Юра забрал свои пожитки, состоящие из куртки и десятка картин, и мы отправились ко мне. О слайдах Степанова для поэтической книжки Лопушного, я, разумеется, в тот момент забыл.
Пожил у меня пару дней этот Юра Сулекин. И впечатление о себе оставил самые приятные - скромно себя вел, тихо. Мы договорились, что он через полмесяца приедет ко мне в деревню - поможет достроить баню.
Но надо было ему решать вопрос с жильем. Я ему комнату сдавать не собирался.
Пошел Юра за сигаретами - приходит радостный.
- Сашку Рыжего встретил. И он не возражает, чтобы я снял у него комнату.
- Откуда он здесь? Какими ветрами? - спросил я для которого это имя было очень родным.
- Из Коктебеля приехал. - Тетка у него умерла, ему надо срочно вступать во владение наследством, - пока все на растащили.
Саша Рыжий был тоже художником, с ним я познакомился лет двадцать назад, у него я как и у Крекова, жил на квартире в трудные времена. Он был владельцем, вернее, совладельцем большого частного дома, находящегося тоже на Радуге, в двух остановках от моей нынешней квартиры. В одной половине - из пяти комнат - жил он тогда с молодой женой, в другой - из двух - его тетка. Отец Рыжего военный, умер, а его мать жила в Коктебеле, где имела небольшой дом прямо на берегу Черного моря.
Был этот Рыжий (он в самом деле обладал огненной шевелюрой) весьма хорошим, компанейским парнем - плейбоистым таким, следящим за модой - и в одежде и в «духовных веяних». Рисовал он очень плохо, и его дальше Ленинского уголка не пускали. Но его бездарность вполне искупалась широтой его натуры. Вечно в его гостеприимном доме ошивались пьяные художники, поэты, актеры, а потом, когда Рыжий развелся, то - художницы, поэтессы и актрисочки.
Была у Рыжего своеобразная черта. Он любил чужие произведения искусства - живописи, поэзии ли - выдавать за свои.
От живших у него на квартире художников у него осталась много картин и, когда он приводил домой очередную девицу - «на это дело», то сначала непременно показывал ей все картины, приговаривая:
- Вот эту вещь я написал уже довольно давно, а вот эту - буквально на днях…
А потом он читал ей стихи - которые тоже были, разумеется, сочиненные «им» (как правило, он читал стихи Владимира Поташова - замечательного, к слову говоря, поэта, жившего одно время на квартире у Рыжего. Он потом умер от туберкулеза, полученного в лагере, где Поташов сидел за воровство. После смерти Володи Поташова вышли две его книги). И даже мне Рыжий читал его стихи, выдавая за свои, совсем забыв, что я прекрасно знал Поташова и его творчество.
И еще была одна характерная черта у Рыжего - он очень любил оружие. В его доме и винтовку можно было найти, и пистолет, а уж о кинжалах и говорить нечего. Это можно было бы считать просто невинным увлечением, хобби так сказать, если бы не пускал иногда Рыжий это оружие в ход. Не по злобности характера, а так,… Потому что, подпив, он тоже делался абсолютно невменяемым.
При мне он дважды стрелял из винтовки в своих гостей - и дважды из-за женщин. Правда, Рыжий утверждал, что в обоих случаях он хотел своих соперников просто припугнуть, - и они, действительно, бежали сломя голову из его дома… Но мне это его увлечение оружием никогда не нравилось и, когда я ушел из его гостеприимного дома, то вздохнул спокойнее…
Почему это я ни с того ни с чего зациклился на личности Рыжего? Да потому что пусть хоть кто-нибудь - в данном случае я - напишет хоть пару строк о нем - в свидетельство того, что жил, мол, на земле такой человек - Рыжий.
Ибо Рыжего уже нет на белом свете. Его убил этот Юра Сулекин.
Пожил у меня Юра два дня. И перебрался к Рыжему, подарив мне на память натюрморт.
Я уехал в Березовский - сдать в набор очередную книжку. Когда через несколько дней приехал - Рыжего уже похоронили.
Рассказывают по-разному, но суть-то одна, и я прекрасно представляю как оно примерно все было.
За новоселье Юры решили выпить. И выпили. и оба стали невменяемыми. И, видимо, Рыжий наставил на Юру какую-нибудь пушку. А тот схватил со стола нож - и послал его прямо в сердце Рыжего.
А в это время за стенкой, в покоях теткиных, находилась мать Рыжего, которая тоже приехала с ним из Коктебеля - контролировать своего беспокойного сынка.
Не уберегла…
Уже месяц прошел со дня этого убийства, а Юру все еще не арестовали. «Ушел в Монголию! - авторитетно сообщил в Союз писателей один из поэтов. Но я его вчера видел в пивбаре, возразил другой. - Сидит себе в центре города, пиво пьет - милиции это убийца и на хрен не нужен».
Вот это сильно похоже на правду. Ибо Рыжий в Кемерове не прописан был. И милиция, видимо, решила не тратить на него время.
И еще такой я узнал факт: Юра Сулекин, оказывается, сидел семь лет. За изнасилование. И вообще он по пьянке склонен к жестокости, необузданным поступкам. Так что не врал и Гена Степанов, предупреждая меня…
Вспомнил я сулековский натюрморт - золотистые фрукты. Очень талантливо написаны. И думаю о «двух безднах», таящихся, по мнению Федора Михайловича, в душе человеческой. И сочиняю стихотворение, посвященное памяти Саши Рыжего:
Памяти Александра Евстрашинкова.
Сияют крыши,
ручей бежит.
А Саша Рыжий
в земле лежит.
Лежит, болезный,
а в сердце - рана.
Его зарезал
приятель пьяный.
Чего же ради
воткнулся ножик?
(Убийца, кстати,
художник тоже).
Чего ж вы, братцы,
не поделили?
Пора собраться нам
на могиле
У Саши Рыжего
и вспомнить Сашу.
Я, может, выживу
лишь дружбой вашей.
Как по-дурацки! -
Сидели, пили…
Чего ж вы, братцы,
не поделили?!…
…А репродукции работ Гены Степанова я все-таки вскоре принес Славе Лопушному. Но они ему тоже не понравились. И мой рассказ о том, как я искал ему «изобразительный ряд», он выслушал довольно равнодушно.
Правда, вскоре я нашел ему художника, который вполне удовлетворил его. Это Юра Юрасов, глава авангардной группы «Бедная Лиза». Его мастерская - дверь в дверь со Степановской.
«Неопознанный объект» обрел, наконец, визуальный ряд. А Саша Рыжий - потерял жизнь.
А я за редактирование «Неопознанного объекта» получил триста тысяч. За такую мизерную сумму - столько богатых приключений!
А не возьмись я за это дело - и Саша Рыжий, может быть, был бы жив.
Интересно реагировал Юра Юрасов на известие о смерти Саши Евстрашенкова.
Захожу, знакомлюсь. Он живет прямо в мастерской - впрочем, довольно просторной. - Жена возится с грудным ребенком.
Спокойно выслушал и говорит жене:
- Таня, а Сулико-то Рыжего пришил.
И она очень спокойно восприняла это известие. А этот «Сулико» жил многие месяцы в двух метрах от них.
А на меня смерть Саши Рыжего сильно подействовала. Это, наверно, тоже одна из причин того, что мои псориазно-астматические приступы обострились.
И сколько родственников умерло у меня в этом году! Только в Новосибирске подряд - тетя и дядя. А у его дочери, моей двоюродной сестры, которая мне как родная - вместе росли, - рак молочных желез. Кошмар. Может, сгонять с Таней Григорьевой в Новосибирск? Может, поможет? Руки у нее и в самом деле - чудесные…
Вот, выписал для себя из журнала «Пчеловодство» рецепт:
Способ лечения псориаза (предложенный М.В. Голюком), путем введения биологически активных веществ и нанесения на очаг поражения лечебных мазей на фоне диеты и нормализации режима труда и отдыха, отличающийся тем, что с целью сокращения числа рецидивов в качестве биологически активных веществ перорально вводят поочередно настойку аралии в количестве 2-4 мл и настойку элеутерококка в том же количестве и одновременно в качестве лечебной мази вначале наносят мазь, содержащую яичный белок свежий, мед пчелиный, солидол медицинский и детский крем в следующих соотношениях, вес в процентах:
яичный белок - 3-6
мед цветочный пчелиный - 3,0-3,2
детский крем - 0,2-1
солидол медицинский - остальное
Затем, после исчезновения бляшек, наносят мазь следующего состава, все в процентах:
яичный белок - 5,5-6
мед цветочный пчелиный - 2,0-2,5
детский крем - 1,5-2,0
порошок травы чистотел - 1,0-1,3
солидол медицинский - остальное
Сделал себе лекарство, мажусь им. Вроде, помогает.
То ли надо все-таки Володю Переводчикова попросить, чтобы он меня загипнотизировал и попробовал в этом состоянии избавить от болезни? Устал я от нее. Несколько раз я собирался сделать это, и каждый раз сеанс гипноза срывается из-за нашего пьянства.
«Позвоню и предупрежу: никаких выпивок при встрече!» - говорю я себе.
Побывал 20 сентября в Кемерове. Там меня ожидало письмо. Адрес на конверте: Республика Алтай, село Банное, Усть-Коксинского района. Это адрес Гены Полицына. Но имя и фамилия на конверте были: Людмила Мешалкина. Такой я отродясь не знаю:
«Владимир Михайлович, - пишет она, -
Взяться за перо меня заставило большое горе: умер Гена Полицын.
Дело было так. Его брат по матери Вася отправился на какие-то торжества в соседнюю деревню, а в своей квартире он оставил Гену (у Геннадия было еще собственное жилье на лесопилке, где он работал).
Гена в одиночестве провел ночь, а наутро нашли его труп. На столе стояла пустая бутылка - возможно, что он умер от отравления алкоголем, но я сильно подозреваю, что ему «помогли» уйти из жизни. Ибо он сильно поссорился с новыми хозяевами жизни в нашем районе, - бизнесменами и бандитами, обеспечивающими их процветание.
А когда Гена опубликовал в местной газете рассказ «Штрейкбрехер», где он вывел всех своих врагов в самом неприглядном виде, ему вообще не стало житья.
Я считаю, что Геннадий Полицын был очень порядочным человеком. И очень талантливым. Я любила читать его стихи, рассказы, повести. Как жаль, что при жизни он не увидел ни одной своей книги.
Я знаю, что Вы были его самым лучшим другом. Ваш долг - издать книгу Гены. На днях вышлю Вам его архив.
И еще: ради Бога, если надумаете писать мне, то не ставьте на конвертах свою фамилию. Ведь у нас в деревне много чересчур любознательных людей. Сами посудите: Вы столько лет писали Гене, а теперь конверты с Вашей фамилией будут приходить ко мне.
И, кстати, имейте в виду, что никакой Людмилы Мешалкиной в деревне нет. Есть Мешалкина Изольда, моя дочь, на ее имя и пишете. А моя фамилия совсем другая.
Всего Вам доброго! Уверена, что Вы сможете выполнить свой долг.
Людмила.
P.S. Если будите составлять книгу, то, Ради Бога, не включайте в нее этот проклятый рассказ «Штрейкбрехер», - который погубил Гену».
Вот такое письмо пришло мне с Горного Алтая. А назавтра пришло извещение на посылку. Я пошел на почту, и получил ее - огромный ящик, битком набитый бумагами Гены - не меньше полста килограммов. Тут и черновики его произведений, и готовые вещи, и письма к нему самых различных людей. Увидел несколько писем, написанных своей рукой, и меня почему-то объял ужас.
Итак, вместо провизии, я из города привез целый рюкзак бумаг. Прихватил сюда с собой часть Гениного архива - взял столько, сколько смог увезти.
Буду постепенно разбирать их. Может, и в самом деле мне удастся издать его книгу? Это, вообще-то, не проблема, были бы деньги. Но - где их взять?
Перебираю бумаги Гены Полицына. Здесь и рассказы, и наброски статей, и три повести.
Прихожу к выводу, что лучшей его вещью является повесть «Незаметный возраст». Но о том, чтобы вставить эту повесть в книгу Гены, и речи идти не может: повесть - размером более десяти листов, это двести пятьдесят страниц на машинке.
Книжечку должны составить небольшие рассказы, зарисовки, эссе Гены. А с повестью я поступлю так: предложу я в наш альманах «Огни Кузбасса», членом редколлегии которого являюсь. Авось, моим коллегам станет стыдно, что не печатали Гену при жизни - и они опубликуют его повесть?
Сегодня всю ночь писал предисловие к Гениной повести (для альманаха). Вот его текст:
Из горноалтайского села Банное пришла печальная весть: скоропостижно скончался наш товарищ, талантливый поэт и прозаик Геннадий Полицын. Ему было всего сорок четыре года…
При живых родителях Гена воспитывался в детском доме на кузбасской станции Тутальская, Устроив восстание воспитанников против жестокого директора детского дома, он очутился в исправительно-трудовой колонии для малолетних. Довелось ему побывать и на взрослой зоне.
Не хотелось бы приукрашивать действительность, изображать из Гены «диссидента», борца с прогнившей политической системой, но и «уголовником» его ни в коем случае не назовешь. Он сидел за то, что был бунтарем по своей натуре, взрывался от малейшей несправедливости и, случалось, кулаками доказывал свою правоту.
Но в последние годы своей жизни Гена, кажется, перестал ссориться с «властями предержащими». В Горном Алтае он, наконец, отыскал свою мать и братьев, работал на лесопилке, много писал. Но подержать в своих руках собственную книгу ему так и не удалось. Главная причина: если раньше мешала цензура, то сейчас автор, как правило, должен найти средства на издание своей книги. Этого Полицын сделать не смог.
Гена не раз писал мне: «Если со мной что случится, то позаботься, пожалуйста, о моих рукописях…»
Пытаюсь сделать это. Представляю вашему вниманию повесть Геннадия Полицына «Незаметный возраст» - лучшую, на мой взгляд, вещь этого писателя.
С первым вариантом этой повести я познакомился более десяти лет назад. Мы обсуждали эту вещь на городском литобъединении. До этого стихи и проза Геннадия Полицына уже на раз были предметом нашего обсуждения, и всегда его творчество - очень неровное - получало неоднозначную оценку.
Но относительно этой повести разногласий не было. «Мы сегодня присутствуем при рождении писателя», - так выразился кто-то из нас, и мы принялись поздравлять Гену с явной удачей.
Да, эта повесть трогала, а в некоторых местах - потрясала. Особенно - на фоне застойной, безликой литературы, которая печаталась в то время. Богатейший жизненный опыт Геннадия нашел наконец-то свое адекватное воплощение. До этого он писал рассказы на придуманные или услышанные где-то сюжеты, а в данном случае - решил сделать предметом художественного исследования свою собственную жизнь. И получилась вещь захватывающая - исповедальная, пронзительная и, при широчайшем жизненном охвате, - дышащая лиризмом.
…Итак, повесть мы дружно расхвалили, отрывки из нее прозвучали по областному радио. Геннадий Полицын послал ее в журнал «Юность» и получил положительный ответ. Нужно было лишь доработать кое-что. Но тут совершилось совершенно непредвиденное: Геннадий эту повесть утерял. А точнее, дело было так: он развелся с женой, а та, в знак протеста, сожгла все его рукописи.
Много лет подряд я напоминал автору: надо восстанавливать повесть. Но жизнь его была довольно бурной, и сесть за реставрацию «Незаметного возраста» Геннадию все не удавалось. Лишь перед самой смертью он выполнил, наконец, это работу.
Скажу сразу: Геннадию, на мой взгляд, удалось совершить почти невозможное. То, что я читал раньше, - восстановлено. Более того, - повесть углублена, расширена, в нее введены новые действующие лица, вставлены диалоги и размышления, которые раньше не могли иметь места по чисто цензурным соображениям.
Может быть, после опубликования этой повести в нашем альманахе, найдутся наконец люди, которые отыщут средства для издания сборника произведений Геннадия Полицына?»
В обширном архиве Геннадия есть очень интересные вещи.
У Гены Полицына в Кемерове остались жена и сын. Сейчас ему, наверное, лет восемнадцать. Уверен, что, если мне удастся выпустить Генину книжку, мне от его жены житья не будет: станет требовать гонорар, скажет, что наследником является ее сыночек. Да, страшновато думать обо всем этом, и все же…
Надо потихоньку составлять сборник Гены Полицына. Название у него будет - «Незаметный возраст», хотя лучшая его повесть и не войдет туда. Я уже выбрал и отпечатал на машинке отрывок из этой повести, который может существовать как самостоятельный рассказ. В книжке он должен быть. Вот этот отрывок:
На уроках много говорили о Родине. И у меня создалось какое-то двойственное впечатление о понятии «Родина».
- В годы Великой Отечественной Войны на защиту нашей многонациональной Родины поднялись все народы нашей страны! - вдохновенно говорила Ольга Павловна, проходя между парт.
- Наше государство... Гарин, ты что-то хотел спросить меня? - заметив мою поднятую руку, недовольно спросила учительница.
Откинув крышку черной парты, я встал и махом задал давно интересующий меня вопрос:
- Ольга Павловна, а государство главнее Родины? У нашего государства два имени?
- Ты, Гена, хочешь сказать, что наше государство двуличное? -ухмыльнулся с другой парты толстомордый Громов.
- Уточни свой вопрос, - недовольно нахмурила брови Ольга Павловна.
- Я не пойму: если наше государство зовется СССР, то Родина тут при чем? Если наше государство зовется Родиной, то СССР прилип к Родине, как банный лист...
- Гарин, как ты думаешь: что такое Родина?" - с недоброй ноткой в голосе задала мне встречный вопрос Ольга Павловна. - Тише, дети.
Люська Дынева презрительно фыркнула: мол, что тут понимать!
- Родина, это горы, где я родился. Там у меня остался дедушка...
- Родина - это горы! - крикнул, захлебываясь смехом Громов.
- Родина, - это море! - подхватил кто-то еще.
- Родина - это огород!
- ...Где в капусте нашли нашего Генку Гарина! - стал дружно издеваться надо мной класс.
От обиды я вскочил из-за парты, намереваясь дать по роже Громову. У него морда - во! Не промажешь! Ольга Павловна перехватила меня , силой усадила на место.
- Кулаком истины не добудешь. - резонно заметила она и обратилась к притихшему классу: - Гарин прав. Место, где мы родились и выросли, будь то горы или степи, мы величаем Родиной. Но существует для нас с вами, где бы мы ни родились, одна на всех Родина-мать: Союз Советских Социалистических Республик...
- Родина... Государство... Не понимаю, когда попадаются эти два названия рядом, в одной строке! - упрямо спорил я, не в силах связать чувство Родины и государства.
Не по собственной прихоти покинув зеленью долины моей Родины, где на снежных вершинах, по местным поверьям, восседали всесильные боги, помогающие людям жить веселее и честнее на родной земле, я очутился на чужой мне территории, огороженной частоколом дымящихся, черных, как школьная парта, труб. Где жил среди рабочего люда городской окраины, грязной, нищей, еле слышно напевающей песню о родимой сторонушке, с любовью и тоскою. Но эта песня приютилась в лачугах, хижинах, землянках, а из репродукторов по всему городу разносятся торжественные, бравурные марши, славящие наших вождей, КПСС, государство на весь мир. И, если не дай бог, в эти парадные песни швырнет кто-то на круг нагое слово "Родина", то несчастную Родину затопчут, истерзают марширующие колонны звуков, подкованные медью литавр! И даже не заметят этого в своем победоносном марше...
Ольга Павловна внимательно посмотрела на меня. В классе - тишина. Учительница слегка коснулась моей головы.
- Не пойму, то ли ты, Гарин, демагог? А может, ты заблудился в словах, словно в темном лесу?
- У Генки нет матери, вот он и не понимает, что такое Родина-мать! - съязвил толстомордый Громов.
- Замолчи сейчас же! - гневно оборвала самодовольного мальчишку Ольга Павловна.
Мимо меня прошелестело платье учительницы, и где-то в конце класса прозвучал ее задумчивый, словно решающий вслух задачу, голос:
- Попробуем построить предложение с интересующими нас словами "Родина", и "Государство", как это предлагает Гена Гарин. Попробуем проследить их родство, что ли.
Она на минутку задумалась и произнесла решительно:
- Скажем так: Родиной великого писателя такого-то является Союз Советских Социалистических Республик! - М-да, в этом предложении что-то не так. Неудачный примерчик... Чего-то не хватает...
- Родиной Великой Октябрьской революции является наше государство! - грубо, жестко выкрикнула Люська Дынева и гордо посмотрела на меня.
- Дынева, ответь мне, пожалуйста: в каком году образовалось наше государство?
- Россия? - вопрошающе посмотрел я на Ольгу Павловну. Ведь революция произошла в России, и мы до сих пор живем в России.
- Дурак! - скривила губы Люська Дыюева - Мы живем в СССР, а вовсе не в России. А Россия - это просто республика, вот. А СССР образовался, конечно, в семнадцатом году.
- В каком же еще? - поддержал Люську Громов.
Конечно же, в семнадцатом, подумал я.
Ольга Павловна не перебивала нас, она внимательно вслушивалась в разговор, пытаясь понять что-то свое. А когда в классе повисла пауза, она вздохнула и с укором посмотрела на Дыневу:
Союз Советских Социалистических Республик создался вовсе не в семнадцатом году, как это вы уверяете себя и других.
Я скребу от недоумения затылок.
- Так кто же ответит на мой вопрос? - учительница с надеждой обвела глазами учеников.
Все как в рот воды набрали. Сосредоточенно смотрят на крышки своих парт.
- Пусть этот вопрос об образовании нашего государства станет вашим домашним заданием. Договорились, ребята? - Ольга Павловна пристально, в который раз за сегодняшний урок посмотрела на меня. - Вернемся к теме нашего урока: "Родина".
Она ладонью провела по своему усталому лицу, словно снимая с него паутину. Прислонилась плечом к окну и, глядя на заснеженный школьный сад, заговорила, словно нашла или пытается найти на сугробах аллей, на ветвях, где алели снегири, в этом огромном голубом небе, необходимое ей сейчас Слово о Родине, одно на всех живущих в пределах нашего многострадального государства:
- Человек вспоминает о Боге в беде. - Родину вспоминают народы в годы лихолетья. "Родина-мать в опасности! Встанем всем миром на ее защиту! Разобьем фашистских гадов!"
Я внимательно слушал Ольгу Павловну и с нетерпением ожидал когда же она выпутается из паутины всем известных слов, или вложит в них новое, свежее содержание, какую-то необычную для них интонацию, предвестницу той мысли, которая способна примирить друг с другом Родину и Государство, поставить их рядышком таким образом, чтобы чувствовался в них братский союз, а не противоборство. Я слышал слова учительницы и чувствовал: отчуждение государства куда-то исчезало, подчинилась, что ли, Родине, как только было произнесено слово «война»!
Родина-мать одна-одинешенька осталась со своим многострадальным народом в лихую годину.
Так, значит, Родина главнее всех на свете? Главнее Государства, вождей всех народов, КПСС?
- Родина - символ духовной общности племен и народов нашего государства... - говорила тем временем Ольга Павловна. - Государство...
Меня стало раздражать это самое слово "государство". Сколько ни произноси его, оно родней от этого не станет! Так неужели нужно снова испытать голод, холод, смерть увидеть в глаза, чтобы до боли каждой клеточкой своего тела почувствовать, что значит для нас с вами Родина?
- Продадим матери-Родине 100000 тонн угля! - так некстати выкрикнул на весь класс известный всему городу лозунг Громов.
- Спекулянт! Ты и своей матери будешь хлеб продавать? - вспылил я. И вдруг почувствовал себя глупцом, затеявшем никудышный разговор. От стыда закрыл лицо руками, чтобы меня никто не видел. Класс безмолвствовал. На дворе стоял одна тысяча девятьсот шестидесятый год...
г.
Кемерово
Скоро снег закружится за окном, а моя баня так и не достроена.
Причины? Их много. И приступы моей болезни - она настигала меня всякий раз, когда я навещал город (к псориазу прибавилась бронхиальная астма), и неожиданные наезды моих друзей-пиитов, которые все не могут понять, что я совсем не том, что прежде, что мне пить ни в коем случае нельзя ни грамма. И письменные их поручения… Вот, Миша Анохин из Прокопьевска например, опять пишет, чтоб я забежал к «Мише Кислюку» и передал ему и то-то. Кислюк- это глава администрации, губернатор Кузбасса. А Миша Анохин - этот мой приятель, поэт, летом восемьдесят девятого года сбежавший из больницы и возглавивший знаменитую забастовку горняков, которая и привела к власти Ельцина. Тогда Миша Анохин и подружился с Мишей Кислюком, который в те дни вошел в областной забастовочный комитет. Но Миша Анохин так и остался просто Мишей - работягой-самородком, экскаваторщиком, который в свободное время пишет талантливые стихи и читает Канта. И никогда не может Миша Анохин понять, что сейчас, чтобы попасть на примем к его тезке - губернатору, даже очень ответственному лицу нужно записаться на прием за месяц-два вперед.
Но хорошо, что Миша Анохин хотя бы понял истинную сущность Ельцина.
- Зря я сбежал тогда из больницы. Ведь мне должны были операцию на почках делать. И почки бы сейчас были у меня здоровыми, и этот проходимец в Кремле сейчас бы не сидел.
В общем, многие факторы отвлекали меня от строительства бани.
А, позавчера разыгралась сцена, которая меня опять подкосила.
Убедившись, что ни у меня, ни у моих друзей-пиитов не достанет умения, я договорился с Сашей Алексаниным, что достроит баню он. А я ему за это заплачу.
Саша Алексанин - это один из братьев - моих соседей, о которых я уже не раз упоминал. Это майор пожарной службы, который в свое время отличился во время аварии на «Прогрессе» - кемеровском военном заводе. Когда из пробитой цистерны начал вытекать хлор. Саша со своим пожарным взводом ликвидировл аварию. Саша тогда, возможно, спас и меня - ибо хлор, смешавшись с воздухом, хлынул бы из Кировского района вниз - в сторону Радуги - района, где я живу. Из той аварии Саша выбрался едва живой, долго лежал в больнице. А год назад этот Саша опять едва не умер. Его хватил инсульт, и я приходил к нему в эмвэдэвскую областную больницу, поддерживал его дух, развлекал, утешал… Нелады у него были с женой: не хотела работать на огромном участке, который Саша отгородил себе. Эта семейная нескладва очень угнетала его дух и отнюдь не способствовала выздоровлению. Но постепенно Саша выкарабкался, и этим летом он чувствовал себя великолепно. Подав на развод, он дела огородные совсем забросил. Целыми днями рыбачил - и весьма успешно, однажды в течение часа поймал пять язей килограмма по три каждый. Он сочувственно смотрел, как я горбачусь над тыквой и - не менее сочувственно - на мои потуги по строительству бани.
- Достоишь баню? - спросил я Сашу. - Я заплачу.
- Дострою.
- Сколько заплатить?
- Ну, тысяч четыреста.
Я очень обрадовался. Работы, по-моему разумению, оставалось немного, а Саша - я давно уже убедился в этом - профессионал высокого класса. Доделает он баню очень быстро, - а четыреста тысяч заплатить - это мне по карману.
Мы с Сашей ударили по рукам. О своем «контракте» я рассказал Коле Сидоркину - художнику и полиграфисту, Вите Жаркову - судье, Гена Чупину - прокурору. И все они радовались за меня.
- Дороговато, конечно, - сказал судья. - Ну да ничего. Саша ведь очень хорошо все сделает.
Кстати, пенсия у этого судьи сейчас - восемьсот тысяч, но он считает, что она чересчур мала. Говорит, что судейские чиновники его масштаба получают в США пятьсот тысяч долларов пенсии.
- Итак, через неделю-другую можно будет поздравить тебя с новой баней, - продолжал судья Витя Жарков. - Пригласишь на открытие?
- Конечно, приглашу, - сказал я. И, счастливый, улегся спать.
А наутро Саша заявил:
- Я тут посоветовался с ребятами, и они сказали, что за такую работу надо взять не четыреста тысяч, а пять миллионов рублей. Ну, а с тебя как с соседа я запрошу лишь два с половиной миллиона.
И у меня потемнело в глазах. Я послал на три буквы Сашу, я потом побежал к судье и - сообщил, какую цену Саша неожиданно заломил.
- Он что- о..уел? - воскликнул судья. - Впрочем, с учетом инфляции… Кто знал, что все будет стоить так дорого?…
- С учетом инфляции пошел и ты на х… ! - заорал я на судью. - Кто знал, что ты окажешься такой сволочью?! Я продал тебе дом и гору досок за сто рублей. И ты с удовольствием в моей бане, - пока она не развалилась. А когда построил свою - не пригласил ни разу! И еще жалуешься на то, что пенсия у тебя маленькая. Вот и езжай в Америку! Впрочем, там таких, как ты, неграмотных дураков, судьями не назначают. Разве что в поломойщики возьмут.
В общем, облаял судью по-черному. И где-то, по большому счету, мои слова были справедливы. Ведь свою новую баню он построил с помощью, как В. выразился, интеллигентного рабочего В. З., своею давнишнею знакомого, с которым он, как и когда-то со мной, жил. Этот З. поколотил свою жену, она написала на него заявление в милицию - наш «интеллигентный судья» сказал почти как Ельцин:
«Лягу на рельсы, если В. З. хоть что-нибудь да присудят». Между делом, попросил этого В. помочь в строительстве бани.
И В. З. построил своему приятелю-судье баню. А потом состоялся суд, и В. дали два года условно. Наш «интеллигентный судья» был несколько обескуражен, но быстро нашелся. Сказал В. З., что, если бы не его заступничество, тому дали бы куда больше. И - не условно. И В. З., дурак был ему весьма благодарен.
Облаял я судью и побежал к Гене Чупину - прокурору. Но того в деревне не оказалось. Мужик он хороший, душевный - и, наверное, помог бы мне достроить баню. Но после выхода той книжки, которая у него вышла, - она обошлась ему всего в пятьсот тысяч, а я за нее не получил ни копейки - он на радостях запил и теперь его днем с огнем не сыщешь. У своих любовниц, наверное, пропадает.
И я вернулся в свою избенку, упал на кровать и заплакал горючими слезами. Как это получилось. что за девятнадцать лет жизни в деревне я так и не смог построить обыкновенной бани? Шестеро моих друзей, которых затащил сюда, за гораздо меньший срок построили и новые дома и бани, а вот я…
Два с половиной миллиона - сумма, по нынешним временам, наверное, небольшая, но ведь у меня ее нет. А без бани мне никак нельзя. Приступы бронхиальной астмы проходят у меня только после того, как я попарюсь хорошенько.
Рыдал я целую ночь - нервы расклеились совсем, - а наутро пошел к Саше и сказал, что согласен на его условия. Извинился перед ним за то, что послал его на три буквы. Перед судьей не извинился. И не буду.
Еще вчера, кажется, цвела сирень, а сегодня …
Холодный ветер срывает с деревьев пожелтевшие ли стья
От цветущей сирени до первого снега
Мне оставлено времени, в общем, немного …
- забрезжали две строки. Чем бы закончить это стихотворение? Десять раз подступался я к нему, но дальше первой строфы не могу продвинуться.
Назавтра
Ура! Стихотворение закончено!
Сегодня утром я пошел на Томь полюбоваться ледоставом. И вдруг сами с собой в моем уме начали складываться меж собой слова. Я побежал домой и записал их:
От цветущей сирени до первого снега
Мне отпущено времени, в общем, немного.
Я обязан про жизнь одного человека
Рассказать без прикрас – поэтическим слогом
Расскажу про отвагу его и про доблесть,
Про сомненья его, про невольную низость.
. . . И усердно пишу я правдивую повесть,
Ощущая: ко мне вдохновенье явилось.
Запоет по оврагам веселая вьюга …
Я закончу свою откровенную книгу.
Так хочу обрести я в читателе друга!
Умоляю!
Прочти!
Без тебя я погибну
Друг далекий!
Пойми и прости человека,
Что искал в этой жизни прямую дорогу.
… От цветущей сирени до первого снега
Мне отпущено времени, в общем, немного.
Написал я это стихотворение сегодня минут за двадцать, но если честно, работал над ним четыре с лишним месяца, если не больше.
Подумалось сейчас: а ведь, пожалуй, в первой строфе надо заменить одно слово. Вместо «отпущено времени», я пожалуй, напишу: «даровано времени».
Глагол «даровать» придаст стихотворению ощущение воли, безразмерности – ведь даруют-то бесплатно: бери – не хочу.
А в последней строфе пусть так и будет:
«Мне отпущено времени, в общем, немного».
То есть, время уже не даруется мне, а отпускается – по строгому лимиту. И надо – кровь из носу – уложиться в него.
ЧЕРЕГ НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ
Съездил в город, мне пообещали занять денег. Не в Союзе писателей, конечно, - там копейки не выпросишь, разве что на похороны небольшую сумму дадут. Пообещали занять денег люди, далекие от литературы.
Забрал свежие газеты, бумагой запасся, несколько пачек элениума купил.
И вот теперь, растопив печку, читаю родную кузбасскую прессу и мучительно ожидаю первого снега. Ливень за окном, гром и молнии, сильный ветер грохочет шиферными листами, прибитыми на моем доме абы как. А в груди моей ломит, и сердце пытается оттуда выскочить. Ведь я - забыл об этом написать, - когда поругался с Сашей, то в сердцах крикнул:
- Ну, тогда я один справлюсь!
- Попробуй, - спокойно сказал Саша.
И я в бешенстве ухватился за железный резервуар, приготовленный мной лет десять тому назад, - чтобы совершать в нем омовения после бани. Ухватился и начал толкать его по направлению к бане. А в нем, резервуаре этом, килограммов пятьсот.
- Тут, Володя, трактор нужен, - сказал Саша.
Но я толкал и толкал изо всех сил эту огромную железяку, которая так и не тронулась с места. А в груди моей что-то хрустнуло.
Больше суток лежу в полубессознательном состоянии. Очень болею. В глазах и в мозгу - чернота. Наконец, она слегка рассеивается, из нее начинают выплывать какие-то ритмические слова. Записываю их:
Я испускаю вздох:
«Скорей бы первый снег!»
А то я снова слег -
февральский человек:
Опять радикулит,
да и душа болит.
Такая грязь везде!
И отключили свет.
А ипликатор где?
Его, конечно, нет.
Затеплю я свечу
И доску отыщу.
(Когда-нибудь верну!)
На ней набью гвоздей,
Ее переверну,
да и усну на ней…
Есть теперь у меня папочка, куда я складываю отобранные для книжки и перепечатанные мной небольшие вещицы Гены Полицына Эта папка становится все толще. Вот и сегодня ночью перепечатал еще один его этюд. Называется –
«Место встречи»:
Идут мимо меня прохожие. Идут - улыбчивые, печальные, разные. Неожиданно позовет к себе молчаливость хорошего лица.
И досадно мне, и грустно!
Невольно представляешь себе кадрики длинного фильма, где меняется городской пейзаж. Словно кто-то заставил меня наблюдать эффект невидимых зеркал, а теперь смеется надо мной… Видно, детям лишь дано юркими, разноцветными челноками выводить на жесткой основе людских настроений причудливые откровения! «Впрочем, что за сумбурные мысли? - начинаю спор с самим собой. - Ты желаешь, чтобы праздник квартир выплеснулся на улицы?» - «И возможно… - отвечаю сам себе - ведь тайны квартир блуждают по дворам и проспектам. Радостные или печальные, они ютятся на местах своего рождения».
Быть может, потому и площадь, и улица живут для меня каждый своею жизнью, где растворилось множество людских микрособытий, мои…
…Я тоже кормил птиц. Обычное дело, казалось бы. И вот, поди ж ты, нашелся человек, сумевший преобразить простое и прекрасное, для себя, для людей и для птиц! Ей Богу, стоило отмахать столько тысяч километров, чтобы увидеть еще одно счастливое мгновение человека!
И я начинаю не шутейно думать, что вот только подойду к нашему старому тополю, подожду немножко, и Она придет…
Но на нашей желтой скамейке – досадно, и все тут! - я заметил массивную, короткую фигуру мужчины в коричневом пальто. Он был пожилым, с круглым, свежим от мороза лицом. Рядом, бочком примостилась женщина, ни моложе ни старше своего собеседника. Ее пальто веселой весенней лужайкой высвечивалось среди снегов. Женщина смущенно улыбалась и как-то виновато, искоса смотрела на мужчину. Изредка, когда мужчина, увлекшись разговором, весь приходил в движение, она клала на его широкое плечо свою руку. Он успокаивался и горько сглатывал слюну. Между ними шел нелегкий разговор. Мешать не будем.
С видом идущего на автобусную остановку человека, я пошел по заснеженной аллее, думая о том, что не только площадь и улица живут своею жизнью, но и наша желтая скамейка.
- …Ты все это время любил меня?! - с тоном изумленной тревоги донесся до меня женский голос. - Ведь прошло…
И я увидел ненароком, случайно, в карих полумесяцах мужских глаз ответную тихую нежность. Ту, что приходит к нам порой, когда наши женщины целуют на нашем больном теле тупо саднящие свежие раны.
Ощущение развязки еще одной людской трагедии заставило меня низко опустить голову. Ускорить шаг. Задохнуться от вопроса женщины, каким-то непонятным образом заданного мне из моего будущего, не этой женщиной, а той… Той!
Он встретил ее, может быть, через тридцать лет на том месте, где однажды не встретил… Кто бы знал, как я сейчас завидую этому счастливому старику!
…И наша с тобой, милая, встреча, взмахнув крылами, редкостной птицей зависла над нашей желтой скамейкой. И поет, и тревожит она!
Зовет подруг своих - и тех, что были, и тех, что еще возможны!
Кемерово.
«Место встречи» - очень характерная для Гены вещь. Она очень лиричная. Это почти что «стихи в прозе».
И «настоящие» стихи Гена писал - то есть, произведения, где использовались рифмы и различные поэтические размеры… Но, сказать по-честному, они были у него, как правило, не очень удачными. Но его любовь к стихам сделала очень поэтичной его прозу…
Впрочем, одно стихотворение у него было удачным. Я знаю его наизусть. Вот оно:
* * *
У вокзала заиграла
старая гитара.
Мне цыганка нагадала,
что ты мне - не пара.
Мне не надобно пророков:
сколько раз прощались, -
все дороги у порога
твоего кончались.
Это стихотворение о том же, что и прозаический этюд «Место встречи» - о предначертанности встреч и об их печали.
Как бы это стихотворение тоже вставить в книжку?… Может, оно послужит эпиграфом в одному из рассказов? Не знаю…
Наткнулся в архиве Гены Полицына еще на одну замечательную вещицу, которую непременно надо будет вставить в сборник. Это рассказ «Под тенью сирени»:
«Под широкой тенью старой сирени бабушка поставила раскладушку, вынесла из дома старые простыни и постелила их на тугом брезенте.
- Андрик, спать пора, Андрик! - позвала она внука.
- Баба, я не хочу! - продолжал ерошить граблями, отозвался он. Голубая маечка, выскользнув из-под трусиков, плотно прилипла к загорелому крепкому телу…» - так начинается рассказ.
И далее описывается нелегкая жизнь мальчика, которого мама побила за то, что он надел свою шапочку на голову бездомной собаке. Мальчик хочет походить на своего отца, но дедушка с бабушкой кричали на отца: «Бродяга! Голодранец! Рос шпана - шпаной без родителей. Пришел к Веронике на все готовое!…»
И вот отец сейчас - в «далекой командировке», а мальчик, доведенный до отчаяния, кричит, употребляя те же выражения, что и отец:
«- Я квартирант в этом доме! Квартирант!»
На следующий день, когда обида на маму еще не прошла, мальчик ходил по коридору детского сада, бил себя в грудь и, задыхаясь, говорил детям: «Я не Андрюша, я - тип. Понятно, да! Я - тип!…»
В этом коротком рассказе вся Генина жизнь. Его взаимоотношения с женой, которая и отправила его в «далекую командировку» (в тюрьму - за то, что, поскандалив, он переколотил в доме дорогие вещи), милый образ его сына, оставленного Геной в Кемерове.
И еще: прочитал я название рассказа - «Под тенью сирени», и вдруг мне вспомнилось, как замечательно цвела сирень в начале этого лета. Как радостно пели птицы… И Саша Рыжий и Гена Полицын еще не ходили по земле.
Иногда думаю: пригласи я их в гости в свою деревню в начале этого лета - и, возможно, они были бы живы до сих пор. Почему я не сделал этого? - Опять я казню себя, и по ночам они снова снятся мне - мои друзья, так нелепо погибшие.
Читаю газеты. В одной из них - «АиФ в Кузбассе» обнаружил свою заметку - отклик на недавно случившееся в Кузбассе землетрясение. Да, земля стала колебаться и у нас. В образном смысле, она колеблется давно - на днях, например, опять начались шахтерские забастовки.
Но на этот раз
в нашей области случилось настоящее землетрясение силою в шесть-семь баллов. Я вспомнил тогда,
что Гена Юров, автор книги «Печальная
повесть о Боге погоды» писал в этой книге, что землетрясения в Кузбассе очень
даже могут быть. И вот что я написал (цитирую свою заметку по «АиФ в Кузбассе»,
№35 за
На второй день после случившегося в Кузбассе землетрясения я встретил Геннадия Юрова.
- А ведь я это землетрясение предсказывал. - сказал Геннадий Евлампиевич. - Почитай внимательно мою книгу.
И вот я перечитываю книгу «Печальная повесть о Боге погоды» (Кемерово, 1993, издательство «Сибирский родник»). В документальной повести «Солнечные ритмы смутного времени, на стр. 194 говорится: Однако сейсмическая опасность в верховьях Томи действительно велика. В районе Таштагола возможны землетрясения в 6-8 баллов…»
Особенно губительные последствия, по мнению автора книги, повлекло бы за собой сооружение Крапивинского водохранилища: «В районе гидроузла увлажненность пород, в случае создания «рукотворного моря» будет способствовать подвижке геологических пластов, и опасность землетрясения увеличивается…
Борис Федорович Нефедов, заведующий Сибирской геофизической лабораторией научно-исследовательского института угольных месторождений, - продолжает Г.Юров, сообщил, что «строящаяся плотина легла как раз на тектоническое разрывное нарушение. Это судьба многих сибирских плотин. Вроде и берега скалисты, и место узкое, удобное для перекрытия реки, а расчистят русло - там трещина. В районе Крапивинского водохранилища геологические процессы активны. Здесь все еще дышит, докладывается, притирается.
Обнаруженную трещину, конечно, забутили, зацементировали, заилили. Обосновали в проекте, что это не опасно. А это опасно…»
Недавно в одной из газет промелькнула заметка: строительство Крапивинского водохранилища, оказывается, не бесповоротно отменено, а просто заморожено. И вообще, у этого строительства немало сторонников. Так вот, специально для них привожу цитату из книги Г.Юрова: «Уже землетрясение в 4-5 баллов повлечет за собой увеличение трещины и разрушение плотины, а здесь могут быть землетрясения и в 6-7 баллов. Сам процесс заполнения чаши водохранилища может дать толчок, который будет началом землетрясения. Возможно также обрушение берегов (оползни). В море рухнут большие массы горных пород. Могучая волна, вытесненная ими из чаши, перехлестнет плотину и пойдет на город».
Я представил себе, как чудовищный вал высотой в пятьдесят метров движется по долине, сметая все на своем пути. Вначале он ударит по деревне Шумиха, сотрет ее с лица земли и пойдет на Кемерово, затопит и разрушит кварталы Шалготарьяна, и по прямой двинется на улицу Красноармейскую…»
Вот такую апокалиптическую картину рисует нам известный кузбасский поэт и публицист. И мне припомнилось четверостишье из «Песни о вещем Олеге» Владимира Высоцкого:
Каждый волхвов покарать норовит,
А нет бы прислушаться, правда?
Олег бы послушал - еще б один щит
Прибил бы к вратам Цареграда.
Давайте же почаще прислушиваться к предсказаниям наших «волхвов».
Владимир Ширяев
(«Аргументы
и факты в Кузбассе» №35 за
Шалготорьян - это район, где расположена кемеровская квартира Саши Алексанина. Радуга - мой район - находится на другом берегу Томи, гораздо выше. Если случится землетрясение, то волны от нерукотворного моря не должны Радугу достать. По расчетам Гены Юрова. И это немного утешает.
Сегодня ночью, наконец, выпал снег. Он лег тонким слоем на осеннюю грязь, и я, к сожалению, пока не могу в нем поваляться.
Но гораздо легче стало на душе. И я сегодня утром закончил, наконец, стихотворение, которое стояло в мой голове уже несколько лет:
У прохожих на виду,
медленно и чинно
я по городу иду -
пожилой мужчина.
Бодро, молодо иду!
Голос - чист и звонок!
Как и прежде, на ходу
тискаю девчонок.
То, что час назад сказал, -
забываю тут же.
В озорных моих глазах -
Арзамасский ужас.
Мне ли плакаться врачу? -
Мне Эльбрусы - кочки!
Как и прежде, бормочу
собственные строчки.
Пусть реклам зеленый бред
светится в тумане. -
Я спокоен. И билет
проездной - в кармане.
Проснулся сегодня от стука. Открыл глаза - за окном белым-бело. Думал - это синица стучит клювом в стекло, пытается достать лежащие на подоконнике тыквы. Прислушался, присмотрелся и понял, что это - не синица.
Это Саша Алексанин стучит топором, достраивая мою баню. Ее открытие мы наметили на седьмое ноября. Думаю, оно состоится.
с.
Усть-Стрелина Топкинского района Кемеровской области. Осень
[1] В 1995 году урожай в Владимира Ширяева был таким хорошим, что и на издание этого сборника выручку хватило, и на проживание (примечание издателей).