«КРАЙ»  от 13 декабря 2002г.

 

Спокойствие проблематики

                       

               Владимир Ширяев. Искушающие взоры, или «От цветущей сирени до первого снега...» (из дневника). Горицвет: Литературно-художественный альманах. №№1-2 (4-5). 2001 год.

 

     Владимир Ширяев — природный человек. И об окружающих, что попали в поле его существования, он пишет, скорее, как о явлениях при­роды. Уточним: природы — в плато­новском смысле (physis, согласно Платону, — всепроникающий и всеобразующий мировой смысл). Зря Ширяев числит себя в «урбанистах», «авангардистах» и т. п. Не видел он, что ли, урбанистов — «детей Арба­та», «городских ребёнков», что ды­шат парами бензина, сидя на белой полосе, и всякого рода метамета-фористов/концептуалистов? Нет, он — доподлинный человек земли. (Если не дождя).

     Всё, что чужое этому, земляно­му, — политика там, социология всякая, безумие истории и прочая умственная дребедень, где царству­ют иные законы: провернуть, объе­горить, подставить, сынтриговать, манипулировать и прочее «человеческое, слишком человеческое», — для Ширяева — тёмная чащоба. И слава Богу. Или — не слава Богу. Что демонстрируется в эпизодах с Туле­евым, Зюгановым, Говорухиным (коих автор совершенно напрасно воспринимает слишком всерьёз: его всегдашняя ирония здесь ему изме­няет). Или, скажем, в повествовании о кузбасском эхе октябрьских 1993 года событий. События эти пропуще­ны, понятное дело, сквозь правое — эмоциональное, а не левое — логи­чески-рассудочное — полушарие. Как почти у всех современников. Кроме организаторов и манипулято­ров.

    Однако имеется в рассказе о встрече с Тулеевым небезлюбопытный штришок. Именно: «— Мы поли­тики, — сказал Аман. — Никак не можем обходиться без литерато­ров. — А мы, литераторы, можем обходиться без политиков, — сказал я». Эх, ввернуть бы тут Ширяеву из Макса Волошина насчёт того, что удел поэта — «Быть изгоем при всех царях и народоустройствах: / Со­весть народа — поэт. В государстве нет места поэту». И литератор при сильном мира сего — всего лишь обслуга. Впрочем, что я, — именно это Ширяев и сказал.

     Свой Ширяев в других мирах — садах-огородах, деревенской бань­ке, редакции многотиражки, на ла­вочке с приятелем.

     Там, где счастливые мушки купа­ются в рябиновом нектаре...

     Или вот: «А за время моей болез­ни созрела виктория. Её розовое сладкое мясо так и просится в рот, но я твёрдо сказал себе, что буду голодать ещё пять дней.

     И я игнорирую викторию, ягоды которой рассыпаны на чёрной гряде, как звёзды в ночном небе. И её клюют птицы». И всё, что надо при­родному человеку от жизни, — здесь проговорено. Многоцветь мира вы­лупляется из этой самой виктории, как космос из первоначального яйца.

     Дневник, т.е. подневные записи? Конечно, нет. Точнее, это переком­понованный, хорошо темперирован­ный дневник, вплоть до выстраивания цельных сюжетных пластов (провин­циальный анекдот о несчастливом правдоискателе Полицине и судье Жаркове, сага о «маге всех времён и народов» Переводчикове, драма коктебельского плейбоя Саши Рыже­го, лирический врез о жене). Днев­ник с мемуарной привкусью. Автор предпочитает иноземное словечко non-fiction. Пусть так. Но любой днев­ник субъективен, не машина ведь пишет, — и без fiction, той же сляко­ти подсознанья, не обходится. «Чело­веческая память (а ведь то, что было минуту назад, — уже прошлое, уже память. — А.З.) устроена так, как прожектор, освещает отдельные мо­менты, оставляя вокруг неодолимый мрак» (Ахматова). Главное — не заполнять эти пустоты вымыслом, не поддаваться магии непрерывности. Иначе роман получится.

     У Ширяева, конечно же, не «ро­ман». Событие, мысль, действо — потом «назавтра»: именно кусками. Верность жанру. Простые вещи. Которые восхищают (много воскли­цательных знаков). Инфантильность восприятия, инфантильные контакты между людьми. Непосредственные реакции на материальный мир, на его составляющие и отношения меж­ду ними. Никакой рефлексии. И — никакой метафизики.

     Может это и называется (пусть тривиальность): плыть по жизни?

     Множество колоритных фигур, в том числе и ныне здравствующих. Владимир говорил мне, что долго сомневался: имеет ли он право пуб­ликовать написанное о живущих? Ре­шил, что имеет. Ну что ж, не он первый, не он последний. Неприятия, зависти, стремления опорочить или навесить ярлык, забросать каменья­ми или забичевать скорпионами — здесь нет.

     Лёгкая, бесхитростная, без на­пряга текущая (Кузмин), ямбическая (по ритму) проза. Только изредка — спотыкач. Тот самый холиямб, сказон, «прихрамывающий ямб», когда последняя стопа вдруг оборачивает­ся хореем; столь впечатляющий у придумавших его античных поэтов: «Вдруг зад заговорит и, как гласит притча, / Добавка выпадет, пожа­луй, на ложе» (Герод).

     Вкусная проза. Очень вкусна тык­венная эпопея автора — труды и дни, сопряжённые с теогонией. А пробле­матику, ежели она возникает, — как же без этого — надо успокаивать. Недаром Ширяев живописует себя, разнимающего драчующихся прияте­лей. Любит он себя таким. Если ви­деть среди человеков гармонистов (от «гармония») и конфликторов, то Ширяев — из первых. (Правда, вто­рые — опасные — вокруг него реют тоже). И юмор его — от природы. Не вымучен, беззлобен, не отдаёт ни чернотой, ни отношениям к зем­нородным, включая род людской, как к шмакодявкамнынешних по­стмодернистов). «...А когда овации замолкли, / я сказал любимой: «То­ропись! / Семенами огурцов и свёк­лы / непременно надо запастись». Завидую такой ясности самобытия.

     Заявил — «никакой метафизики». А прочёл — и просвечивает за тек­стовым полотном вторая реальность. Умопостигаемая, как сказал бы древний мудрствователь.

     На то они и взоры — чтоб иску­шать.

Александр ЗАРУБИН

 

 



Сайт создан в системе uCoz