«КРАЙ» от 13
декабря 2002г.
Спокойствие проблематики
Владимир Ширяев. Искушающие взоры, или «От цветущей сирени до первого снега...» (из дневника). — Горицвет: Литературно-художественный
альманах. №№1-2 (4-5). 2001 год.
Владимир Ширяев — природный человек. И об окружающих, что попали в поле его существования, он пишет, скорее, как о явлениях природы. Уточним: природы — в платоновском смысле (physis, согласно Платону, — всепроникающий и всеобразующий мировой смысл). Зря Ширяев числит себя в «урбанистах», «авангардистах» и т. п. Не видел он, что ли, урбанистов — «детей Арбата», «городских ребёнков», что дышат парами бензина, сидя на белой полосе, и всякого рода метамета-фористов/концептуалистов? Нет, он — доподлинный человек земли. (Если не дождя).
Всё, что чужое этому, земляному, — политика там, социология всякая, безумие истории и прочая умственная дребедень, где царствуют иные законы: провернуть, объегорить, подставить, сынтриговать, манипулировать и прочее «человеческое, слишком человеческое», — для Ширяева — тёмная чащоба. И слава Богу. Или — не слава Богу. Что демонстрируется в эпизодах с Тулеевым, Зюгановым, Говорухиным (коих автор совершенно напрасно воспринимает слишком всерьёз: его всегдашняя ирония здесь ему изменяет). Или, скажем, в повествовании о кузбасском эхе октябрьских 1993 года событий. События эти пропущены, понятное дело, сквозь правое — эмоциональное, а не левое — логически-рассудочное — полушарие. Как почти у всех современников. Кроме организаторов и манипуляторов.
Однако имеется в рассказе о встрече с Тулеевым небезлюбопытный штришок. Именно: «— Мы политики, — сказал Аман. — Никак не можем обходиться без литераторов. — А мы, литераторы, можем обходиться без политиков, — сказал я». Эх, ввернуть бы тут Ширяеву из Макса Волошина насчёт того, что удел поэта — «Быть изгоем при всех царях и народоустройствах: / Совесть народа — поэт. В государстве нет места поэту». И литератор при сильном мира сего — всего лишь обслуга. Впрочем, что я, — именно это Ширяев и сказал.
Свой Ширяев в других мирах — садах-огородах, деревенской баньке, редакции многотиражки, на лавочке с приятелем.
Там, где счастливые мушки купаются в рябиновом нектаре...
Или вот: «А за время моей болезни созрела виктория. Её розовое сладкое мясо так и просится в рот, но я твёрдо сказал себе, что буду голодать ещё пять дней.
И я игнорирую викторию, ягоды которой
рассыпаны на чёрной гряде, как звёзды в ночном небе. И её клюют птицы». И всё,
что надо природному человеку от жизни, — здесь проговорено. Многоцветь мира вылупляется из
этой самой виктории, как космос из первоначального яйца.
Дневник, т.е. подневные записи? Конечно, нет. Точнее, это перекомпонованный, хорошо темперированный дневник, вплоть до выстраивания цельных сюжетных пластов (провинциальный анекдот о несчастливом правдоискателе Полицине и судье Жаркове, сага о «маге всех времён и народов» Переводчикове, драма коктебельского плейбоя Саши Рыжего, лирический врез о жене). Дневник с мемуарной привкусью. Автор предпочитает иноземное словечко non-fiction. Пусть так. Но любой дневник субъективен, не машина ведь пишет, — и без fiction, той же слякоти подсознанья, не обходится. «Человеческая память (а ведь то, что было минуту назад, — уже прошлое, уже память. — А.З.) устроена так, как прожектор, освещает отдельные моменты, оставляя вокруг неодолимый мрак» (Ахматова). Главное — не заполнять эти пустоты вымыслом, не поддаваться магии непрерывности. Иначе роман получится.
У Ширяева, конечно же, не «роман». Событие, мысль, действо — потом «назавтра»: именно кусками. Верность жанру. Простые вещи. Которые восхищают (много восклицательных знаков). Инфантильность восприятия, инфантильные контакты между людьми. Непосредственные реакции на материальный мир, на его составляющие и отношения между ними. Никакой рефлексии. И — никакой метафизики.
Может это и называется (пусть тривиальность): плыть по жизни?
Множество колоритных фигур, в том числе и
ныне здравствующих. Владимир говорил мне, что долго сомневался: имеет ли он
право публиковать написанное о живущих? Решил, что
имеет. Ну что ж, не он первый, не он последний. Неприятия, зависти, стремления
опорочить или навесить ярлык, забросать каменьями или забичевать
скорпионами — здесь нет.
Лёгкая, бесхитростная, без напряга текущая (Кузмин), ямбическая (по ритму) проза. Только изредка — спотыкач. Тот самый холиямб, сказон, «прихрамывающий ямб», когда последняя стопа вдруг оборачивается хореем; столь впечатляющий у придумавших его античных поэтов: «Вдруг зад заговорит и, как гласит притча, / Добавка выпадет, пожалуй, на ложе» (Герод).
Вкусная проза. Очень вкусна тыквенная эпопея автора — труды и дни, сопряжённые с теогонией. А проблематику, ежели она возникает, — как же без этого — надо успокаивать. Недаром Ширяев живописует себя, разнимающего драчующихся приятелей. Любит он себя таким. Если видеть среди человеков гармонистов (от «гармония») и конфликторов, то Ширяев — из первых. (Правда, вторые — опасные — вокруг него реют тоже). И юмор его — от природы. Не вымучен, беззлобен, не отдаёт ни чернотой, ни отношениям к земнородным, включая род людской, как к шмакодявкам (у нынешних постмодернистов). «...А когда овации замолкли, / я сказал любимой: «Торопись! / Семенами огурцов и свёклы / непременно надо запастись». Завидую такой ясности самобытия.
Заявил — «никакой метафизики». А прочёл — и просвечивает за текстовым полотном вторая реальность. Умопостигаемая, как сказал бы древний мудрствователь.
На то они и взоры — чтоб искушать.
Александр ЗАРУБИН